Говорят, душа художника должна пройти по всем мукам. Моя душа прошла по многим из них… Это была расплата за то, что когда-то я посмел забыть о родине. За то, что в тяжёлые для родины дни, в годы борьбы и испытаний я ушёл от неё. Оторвался от ее берегов.

Александр Вертинский

…Шел 1918 год. Одессой правил тог­да полунемецкий генерал Шиллинг. По улицам прекрас­ного приморского города расхаживали негры, зуавы; они скалили зубы и добродушно улыбались. Это были солда­ты оккупационных французских войск, привезенные из далеких стран,— равнодушные, беззаботные, плохо по­нимающие, в чем дело. Воевать они не умели и не хоте­ли. Им приказали ехать в Одессу — и они поехали. Как туристы. Им интересно было посмотреть Россию, о кото­рой они так много слышали, и… больше ничего. Они хо­дили по магазинам, покупали всякий хлам, переговарива­лись на гортанном языке.

Испуганные обыватели, устрашенные маскарадным видом африканцев, сначала прятались, потом, убедив­шись, что они «совсем не страшные», успокоились.

В Одессе было сравнительно спокойно. Работали те­атры, синема, клубы. Музыка играла в городских садах.

Бои шли где-то далеко. В магазинах доставали из тай­ников запрятанные на всякий случай товары. В кафе, у Робина, у Фанкони, сидели благополучные спекулянты и продавали жмыхи, кокосовое масло, сахар…

На бульварах, в садовых кафе подавали камбалу, то­лько что пойманную. В собраниях молодые офицеры, про­срочившие свой отпуск, пили крюшон из белого вина с земляникой. Они были полны уверенности в будущем, чокались, поздравляли друг друга с грядущими победа­ми, пили то за Москву, то за Орел, то без всякого повода. Потом теряли эквилибр и стреляли из наганов в люстру.

Из комендантского управления за ними приезжали нарядные и корректные офицеры и увозили куда-то.

В это время у меня шли гастроли в Доме артистов.

Внизу было фешенебельное кабаре с Изой Кремер и Плевицкой, а вверху — карточная комната. Я пел там ежевечерне. Однажды вечером, разгримировавшись после концерта, я лег спать. Часа в три ночи меня разбудил стук в дверь. Я встал, зажег свет и открыл ее. На пороге стояли два затянутых элегантных адъютанта с аксель­бантами через плечо. Они приложили руки к козырьку.

— Простите за беспокойство, его превосходительство генерал Слащев просит вас пожаловать к нему в вагон откушать бокал вина.

— Господа! — взмолился я.— Три часа ночи! Я устал, хочу отдохнуть!

Возражения были напрасны. Адъютанты были любез­ны, но непреклонны. На всякий случай они старательно поправляли кобуры с револьверами.

—  Его превосходительство изъявил   желание  видеть вас,— настойчиво повторяли они.

Сопротивление было бесполезно. Я оделся и вышел. У ворот нас ждала штабная машина.

Через десять минут мы были на вокзале. В огромном пульмановском вагоне, ярко освещенном, сидело за сто­лом десять-двенадцать человек. На столе — грязные та­релки, бутылки вина, цветы… Все скомкано, смято, зали­то вином, разбросано. Из-за стола быстро и шумно под­нялась длинная, статная фигура Слащева. Огромная ру­ка протянулась ко мне.

— Спасибо, что приехали. Я большой ваш поклонник. Вы поете о многом таком, что мучает нас всех. Кокаину хотите?..

— Нет, благодарю вас.

—  Лида, налей Вертинскому! Ты же в него влюблена! Справа от Слащева встал молодой офицер в черкеске.

—  Познакомьтесь,— хрипло бросил генерал.

— Юнкер Ничволодов.

Это и была Лида, его любовница, женщина, делившая с ним походы, участница всех сражений, дважды спас­шая ему жизнь. Худая, стройная, с серыми сумасшедши­ми глазами, коротко остриженная, нервно курившая па­пиросу за папиросой.

Я поздоровался. Только теперь, оглядевшись вокруг, увидел, что посредине стола стояла большая круглая та­бакерка с кокаином и что в руках у сидящих были гуси­ные перышки-зубочистки. Время от времени гости наби­рали в них белый порошок и нюхали его. Привезшие меня адъютанты почтительно стояли в дверях.

Я внимательно взглянул на Слащева. Меня поразило его лицо. Длинная, белая, смертельно белая маска с яр­ко-вишневым припухшим ртом, серо-зеленые мутные гла­за, зеленовато-черные гнилые зубы.

Он был напудрен. Пот стекал по его лбу мутными, молочными струйками.

Я выпил вина.

—  Спойте мне, милый,    эту…

— Он    задумался:

—«О мальчиках»…

— «Я не знаю, зачем»…

— Его лицо стало на миг живым и грустным.

— Вы удивительно угадали, Вер­тинский. Это так верно, так беспощадно верно. Действительно, кому? Кому это было нужно? Правда, Лида?..

На меня взглянули серые русалочьи глаза.

—  Мы все помешаны на этой песне,— тихо проговори­ла она.— Странно, что никто не сказал этого раньше.

Я попытался отговориться:

— У меня нет пианиста…

—Глупости. Николай, возьми гитару! Ты же знаешь наизусть его песни! И притуши свет. Но сначала понюхаем…

Генерал набрал  в нос   большую   щепотку   кокаина.

Я запел.

Высокие свечи в бутылках озаряли лицо Слащева — страшную гипсовую маску с мутными, широко выпучен­ными глазами. Его лицо дергалось. Он кусал губы и чуть-чуть раскачивался.

— Вам не страшно? — неожиданно спросил он.

— Чего?

— Да вот, что все  эти   молодые   жизни…  псу   под хвост! Для какой-то сволочи, которая   на чемоданах си­дит!

Я молчал. Он устало повел плечами, потом налил ста­кан коньяку.

—  Выпьем, милый Вертинский! Спасибо за песню!
Я молча выпил. Он встал. Встали и гости.

— Господа,— сказал он, глядя куда-то в окно.

— Мы все знаем и чувствуем это, только не умеем сказать! А вотон умеет!

— Слащев положил руку на мое плечо.— А ведь с вашей песней, милый, мои мальчики    шли    умирать!
И еще неизвестно, нужно ли это было? Вы правы!

Гости молчали.

— Вы устали? — тихо спросил он.

— Да… немного…

Он сделал знак адъютантам и сказал:

—  Проводите Александра Николаевича!
Адъютанты подали мне пальто.

— Не сердитесь, милый! — улыбаясь,   сказал   генерал.— У меня так редко бывают минуты отдыха! Вы отсюда куда едете?

— В Севастополь.

—  Ну, увидимся! Прощайте! — и подал мне руку.

Я вышел. Светало. На путях   надрывно и жалостно, точно оплакивая кого-то, пронзительно свистел   паровоз.