Каждый экипаж у нас в бригаде имел свое «железо» — подводную лодку. И только один, элитный, имел только казарму. Назывался он резервным, но выполнял отнюдь не резервные задачи.

Он работал с наукой. Экипаж по команде сверху вылетал в любую военно — морскую базу Союза, принимал лодку, и уходил месяцев на пять-семь-девять, вместе с научно — исследовательским судном, в океан. Чем они там занимались, пусть так и останется для Вас, как и для нас, тайной. Мы стреляли торпедами, ставили мины, сдавали курсовые задачи и мучились на учениях, а элитными были они. Помимо зарплаты они получали боны, такой заменитель валюты. Боны шли один к десяти и на них в спецмагазинах «Альбатрос» ( типа «Березки»), можно было купить массу иностранных вещей. Политотдел и штаб обязательно посылали с экипажем своих представителей или представителя. Во-первых, экипаж под присмотром, во-вторых, кому же боны помешают.

Не секрет то, что из трех сотен экипажа «научника» две с половиной сотни — молодые, незамужние научные сотрудницы. И между ними и героями — подводниками вспыхивали романы, что вполне нормально при оторванности от семей одних, незамужнего статуса других и морского многомесячного однообразия.
Во время перехода из одного района в другой район научных исследований, лодку вели на буксире, задействовав только вахту, а все остальные вкушали прелести надводной жизни. Это и свежий воздух, и сон на чистых простынях, и душ, пусть и с морской водой, и бассейн, и хрустящие скатерти, и буфетчица с официантками, и загар в шезлонге, с созерцанием тел в намеренно откровенных купальниках и позах. Вобщем, не жизнь, а сплошная клубника, малина, цветник и оранжерея. Но как и во всяком саду, без вредителя не обошлось, даже двух. Один был почти незаметен — первый помощник капитана «научника». Он, как виноградная улитка, вяло жевал листочки дней, мало интересуясь личной жизнью подчиненных. А вот второй…На нем остановимся подробнее. Во-первых, он, Чугунов, был военным. Во-вторых, он был секретарем партийной комиссии. В-третьих, он был секретарем парткомиссии нашей бригады! У него, из каждого десятка персональных дел коммунистов, треть составляли «аморалки». Мужик — то он был ничего, просто работа у него была такая: самому быть честью, совестью и глазом партии, и других удерживать от приятных, но опрометчивых, с партийной точки зрения, поступков.
Жаль, что работа ему нравилась. Он даже исторические примеры приводил, когда люди не понимали, что творят, а должностные лица, которые, естественно, умнее, их наказывали. Для их же блага.
Особенно ему нравился Питер Арбуес, средневековый инквизитор. Тому пришлось сжечь на кострах сорок тысяч человек, но его рвение заметили и посмертно, лет через двести, причислили к лику святых. Чугунов до знаменитого инквизитора не дотягивал, у него человек сто сорок всего на счету и было, но пример вдохновлял.
Делать ему было совершенно нечего. Пока остальные несли вахты, занимались личным составом, а в свободное время отчаянно и не без результатов флиртовали, он целыми днями сидел в шезлонге и выпиливал лобзиком из фанерок детали шкатулок. Потом их обрабатывал мелкой шкуркой, лакировал, собирал, а впоследствии дарил.
Не потому, что широкой души был человек, а просто они уже в каюте не помещались. Дверь в каюту он никогда не закрывал на ключ, как и положено пастырю, в келью которого в любой момент может заглянуть наивный матросик за духовным наставлением, или просто душу излить.
К загоревшей, пилящей что-то фигуре, все привыкли настолько, что ее не замечали. А он таился, гад.
Лень и безделье притупляют разум.
Сон разума и других членов, как известно, порождает чудовищ. Чудовище, которое мучило Чугунова, носило сладкое для любого партийца имя — «разврат». Глаз партии не дремал, выпиливая узоры, а зорко наблюдал за всеми, прикрывшись кожистым крокодильим веком. Он ждал большую рыбу.
Ему очень хотелось вставить в еженедельное донесение фразу: » развратные действия такого-то были предотвращены (прекращены) лично мной», или «разврат, царивший в экипаже, успешно искоренен». Красивее бы было, конечно, «мятеж подавлен», но какой же мятеж может произойти в раю?
И вот, свершилось! Молниеносно захлопнулась пасть, а в ней оказался и забился командир подводной лодки, уличенный в связях с младшими научными сотрудницами. Чугунов радостно потирал лапы, ой, простите, руки, и зачитывал командиру фразы из донесения: когда, с кем, сколько раз и в какое время командир предавался разврату. Командир пытался возмутиться, но челюсти тут же сжались сильнее:
— А копию донесения я попрошу передать Вашей жене, то-то теплая встреча будет. Да и Вам не место в таком экипаже, людей разложили личным примером, у меня еще на 12 человек данные. Придется, Иван Сергеевич, просить командование о Вашей замене. Можете идти, готовьтесь к встрече с женой и начальниками.
Командир, понурив голову, вышел. Он, как и все, думал, что это легкое приключение, глоток жизни, которая проходит в службе, вдали от берега, не более. Думал, на мой взгляд, правильно. Целомудренное нахождение рядом в течение семи месяцев молодых мужчин и женщин, добровольно отказывающихся от радостей общения и секса, иначе, чем сборищем душевнобольных извращенцев, не назовешь.
Вобщем, шел Иванушка, не весел, шел, головушку повесив. А навстречу ему — серый…ох, затравился, не серый и не волк, а зам лодочный, Петрович.
— Что делать будем, Петрович? — вопросил командир после подробного пересказа беседы с Чугуновым.
— Лобик будем морщить, думать. Занятие для нас хоть и не частое, но вполне знакомое. У нас два с половиной дня есть. Сегодня пятница, донесение пойдет утром в понедельник, по графику связи, никак не раньше. Придумаем что-нибудь, не ссы.
Командир верил и своему Петровичу, и в своего Петровича. Они пошли думать, закрывшись в каюте и никому не открывая.
К утру гениальный и простой план был готов, роли исполнителей и участников распределены и к обеду даже отрепетированы.
Суббота на флоте, да и не только на нем, — банный день.
А банный день на судне можно сравнить с Первым мая ((был такой праздник, любимый народом, сейчас вместо него Пасха). Такая же радостная суета, постирушка — парилка — расслабушка, сухое вино, отдых на чистых простынях, песня души и тела.
Женская баня была на одной палубе, мужская на другой.
Дверь в мужскую парилку была напротив каюты Чугунова, через коридор шириною в шаг. Очень удобно: разделся в каюте, шмыг -и в парилке. Попарился, завернулся в простыню, шмыг — и в каюте.
Лег чистый, расслабленный и томный, медленно остывая от жаркого пара, на койку, зевнул счастливо, сбросил простыню, потянулся…
Дверь распахнулась и в каюту буквально ворвалась буфетчица Вероника. Она в три шага пересекла каюту и шлепнулась в кожаное кресло (шлепнулась потому, что соприкосновение кожи с кожей при определенном ускорении создает этот звук «шлеп!»), стоявшее напротив двери, у иллюминатора. Вероника была молода, пышнотела, красива. На ней всегда были мини-юбка, белый беретик, накрахмаленный фартучек и белая блузка с глубоким декольте, из которого рвались на волю груди. Это все в комплексе затрудняло прием пищи в кают- компании — космсостав часто давился то ли едой, то ли слюной,- но придавало трапезе этакое изысканное эстетство (не путать с эстетичностью!).
Сегодня она была в мини-халатике, застегнутом на одну пуговицу где-то повыше пупка, и без нижнего белья. Наружу рвалось все, розовое после бани.
Усевшись в кресле, Вероника перекинула ногу на ногу а-ля Шерон Стоун, отчего у Чугунова потемнело в глазах, и томно произнесла, трепеща ресницами:
— Вот Вы умный, я давно хотела спросить, верите ли Вы в любовь? Как здесь жарко! — и расстегнула последнюю пуговицу халата.
Одной рукой Чугунов пытался набросить на себя простыню, но запуталась, проклятая, не вырвать из под спины, прилипла; другой прикрыл чресла, но ладони уже явно не хватало.
От увиденного член, этакая скотина, вырос мгновенно, не считаясь с волей и моральными принципами Чугунова.
— Выйдите немедленно…Что Вы себе позволяете…, -хрипел Чугунов. Оторвать глаза от искусительницы он просто не мог. Пришло достойное решение: бежать! Он уже подобрался для прыжка.
Но дверь, после фамильярного стука согнутым пальцем, отворилась сама.
— Нельзя! — завопил Чугунов.
В дверях стоял командир лодки, из-за плеча у него выглядывал Петрович. Оба замерли на время, необходимое, чтобы прийти в себя от увиденного.
— Извините,- сказал Петрович, — Мы тут повестку дня партсобрания пришли согласовать, но, вижу, не вовремя.
— Простите, что помешали отдыхать, — вторил ему командир, нагло уставившись на ладонь, прикрывающую чресла на манер слишком короткой кольчуги и с тем же бесполезным результатом, а потом переведя взгляд на Веронику.
Дверь закрылась.
Чугунов, плюнув на стыд, вскочил, завернулся в злополучную простыню и бросился вслед за гнусной парочкой. Догнал, запыхавшись.
— Товарищи офицеры, это не то, что вы подумали…
— Конечно не то.
— Да не было ничего, я вас уверяю.
-Конечно, не было.
— Вы что, мне не верите?
— Верим, верим, — отвечали негодяи, но при этом как-то гнусно улыбались, отводили глаза в сторону и даже, казалось, панибратски подмигивали.
В это время мимо них проплыла — уже застегнутая — Вероника.
— Ах, какой мужчина! — проворковала она, послала Чугунову воздушный поцелуй и скрылась за поворотом коридора.
Чугунов понял, что оправдания после таких заявлений будут лишними, зло сверкнул глазами и удалился в предавшее его логово, еще пять минут назад бывшее уютной каютой, буркнув:
— Между нами.
— Есть! — откозыряли подводники.
Понурая спина Чугунова, удалявшегося по коридору, выглядела жалко. Он, завернутый в простыню, как в тогу, был похож на парламентария, которого благородные и справедливые жители Афин только что подвергли остракизму и изгнали из города.
— Петрович, а мы не того, не переборщили? — спросил командир.
— Нормально, переживет. Зато тебя спасли. Искусство интриги требует жертв, — подытожил Петрович. — Пойдем, людей отблагодарить надо.
Расплачивались сухим вином и собой. Вероника получила по две ночи с каждым (мужчин на судне было втрое меньше, чем женщин) за блестяще исполненную партию и ящик сухого вина за вынужденный стриптиз. Правда, она, вспоминая что-то увиденное, вздохнула:
— А жаль, что до насилия так и не дошло…
Радист получил две бутылки сухого за предусмотрительно «испорченную» рацию: а вдруг Чугунов решился бы нарушить график связи из-за чрезвычайных обстоятельств. Три бутылки были отданы первому помощнику капитана, чтобы не верил наговорам на Веронику, никакая она не б…дь, а приличная, отзывчивая и порядочная женщина.
Бутылок пять выпили сами, празднуя победу. Простой и гениальный план основывался на том, что дверь в каюту Чугунов не закрывал. Оставалось найти союзницу, «вывести» из строя рацию, проследить, когда Чугунов выйдет из парилки, загнать в каюту Веронику и вовремя появиться самим, уличить «глаз партии» в прелюбодействе и убить его тем же оружием, которое он заготовил для командира.
Самым трудным было найти главное — открытую дверь, а потом рассчитать время своего появления, причем до секунды, чтобы Чугунов не успел убежать или выкинуть Веронику из каюты. Для этого и понадобилась репетиция. Если моделировать ситуацию, то дотошно, до мелочей. На случай «выкидыша» Вероника должна была громко кричать, изображая над собой насилие, и продержаться до появления подводников.
Петрович, как сценарист и режиссер — постановщик, оказался на высоте, впрочем, как всегда. Если бы Спилберг узнал об этом, он бы до конца дней плакал над своей бездарностью.
А донесение…Какое донесение? Чугунов его если не сжег, то съел. Забудьте. Не было никакого донесения, впрочем, как и разврата. Но дверь в каюту он теперь, блюдя целомудренность, закрывал. И не только снаружи, но и изнутри.
Бедняга, он думал, что приобрел авторитет, как стоик — аскет, отвергая заигрывания. Женщины думали по-другому: онанист. Так до конца похода он эту кличку и носил. Не спасли и шкатулки.