Елена Леонова

«Нет больше той любви,
как если кто положит душу свою за друзей своих»
(Евангелие от Иоанна, 15 гл. 13 стих.)

Зорька потянулась к ладони, на которой лежал кусочек черного хлеба. Егоровна каждый раз перед вечерней дойкой баловала свою любимицу.
В хлеву было тепло. Пахло прелой соломой, навозом. Благодать…
— Что-то давно Сережка нам не писал, — поделилась с коровой своей тревогой женщина. А чтобы кормилица не подумала, что тревога ложная, пояснила: — Уж почти месяц весточки нет.
Корова продолжала вытягивать голову в надежде еще получить порцию лакомства. Но Егоровна вытерла руки о ситцевый фартук, повязанный поверх теплой вязаной жилетки, и взялась за подойник.
Чистым полотенцем обтерла вымя. Первые тугие струи молока звонко ударили о дно ведра.
— А помнишь Сережкины-то руки? – Егоровна коснулась лбом теплого бока Зорьки, потерлась о него – то ли косынку поправляя, то ли приглашая к соучастию родное существо. Воспоминание оказалось приятным, и она продолжила: — В первый-то раз оба как напугались…

***

Трава в это лето уродилась на славу. Высокая. Сочная. Луг, разогретый палящим солнцем, дурманил  вкусным  запахом скошенного сена. Где-то высоко, под самыми облаками, которые только на короткое мгновение прятали раскаленный солнечный круг   и кидали обманчивую тень на землю, заливался звонкой песней жаворонок. Однако уже через неделю по прогнозу должны были начаться дожди, поэтому приходилось спешить. Успеть высушить траву. Готовое сено укрыть под навесом.
Валентина Егоровна работала на сенокосе   вместе с  мужем. Сгребала высохшую траву.  Лишь иногда, присев отдохнуть на очередную собранную копну, и обтирая лоб белым    платком, глядела она из-под руки на Анатолия.
Покрытое темным загаром лицо мужа блестело от пота.  Ситцевая рубаха, пропитавшаяся   влагой, прилипла к телу.
Любовалась Валентина мужем.
Вспоминала, как замерло сердце, когда в первый раз ощутила его теплое дыхание у своей щеки.   Тогда впервые пошел он ее провожать.
Сквозь листву просвечивал молодой месяц.  Где-то в дальних дворах хрипло перегавкивались собаки. Свет окон неправильными квадратами ложился на дорогу.
Долго стояли они  под раскидистой ивой, не доходя до калитки родительского дома. Чтобы мать не увидела. Не стала домой кликать. Стояли. И молчали.  Потому что можно было ничего не говорить. Потому что хорошо было стоять. Вот так. Молча. Просто изредка глядя друг другу в глаза.
Валентина теребила в руках кончик косынки. И, вдруг, Толик подошел совсем-совсем близко. Наклонился к ее лицу. Теплое дыхание словно обожгло щеку. В груди стало горячо-горячо!  Аж слезы выступили. Хорошо, в темноте незаметно. Зажмурила Валентина глаза тогда. То ли от страха. То ли от счастья, вдруг нахлынувшего.
Анатолий убрал за ухо её выбившийся кудрявый локон, и снова отстранился.
А ей показалось, что воздух кончился. Потому что дышать стало нечем.
Вспомнила то лето, когда уже ждали они Сережку, приходила она к мужу на луг. Приносила обед. А он, отхлебывая из бутылки молоко, весело подмигивал:
-Матрешечка ты моя!
А потом, пообедав, прикладывал ухо к ее круглому животу и, прикрыв глаза, замирал в блаженстве.
И теперь, глядя на то, как ловко Анатолий управляется с косой, как вздулись вены на его натруженных руках, снова в груди что-то сжималось. Снова воздуха не хватало.

Разложили на вафельном полотенце огурцы, помидоры, достали бутылку молока, соль в спичечном коробке, дома нарезанные хлеб и сало.
Рядом плюхнулся на коленки запыхавшийся Сережка, схватил с полотенца и с хрустом надкусил огурец:
— Вот и я!
Каждый день прибегал он на луг, чтобы помочь сгребать матери сено. Ближе к вечеру вместе с родителями  носил   высохшую траву на телегу. Старший брат дома принимал и укладывал сено под навес.
Однажды соседка   окликнула Валентину:
— Валь! Малец-то у тебя какой работящий подрастает. Смотрела давича – тащит сено. Копна-то больше его. Одни ноги из-под нее торчат! — Нина рассмеялась, — А пыхтит… старается. Ни одной травинки не уронит.
И потом, словно в шутку, добавила:
— Он у тебя на одуванчик похож. Головенка беленькая, а сам худой, да загорелый. Вот уж мужичок растет. Одно слово – помощник.
Но как-то раз не прибежал сын помогать на сенокос. Мать поначалу забеспокоилась,  потом решила – видать, корову пригнал домой, да и остался. Может, телевизор смотрит, может, с мальчишками заигрался. Управились в этот день и без него.
Пока муж и Николай, старший сын, сгружали с телеги сено под навес, Валентина пошла в хлев. Пора уж Зорьку доить. Зашла… да в дверях и обомлела. Сидит на маленькой скамеечке Сережка. Материнский халат цветастый — до самых пят. На голове – косынка ситцевая. Та, в которой Валентина корову доит. Детские руки вымя тискают. Обернулся на шум шагов. Словно виноватым себя почувствовал.
— Мам. Я подумал – ты устала сегодня. Попробую сам Зорьку подоить…
— Ну и как, получается?
— Немножко. Только она дрожит почему-то. Поначалу брыкаться хотела. Пока я халат твой не надел. Ну и платок  решил тоже, — Сережка смущенно смотрел на мать с немым вопросом в глазах  – не заругает ли?
— Устала, конечно. Но прямо глазам не поверила. Ты… да за подойником! Корову-то доить – это тебе даже не сено сгребать, – Валентина прятала улыбку, — чего остановился-то? Сколько уж надоил?
Сережка взглядом смерил молоко в ведре:
— Да литров шесть.
— Чего ж так мало, сынок?
— Кончилось. Нет больше, — вздохнул мальчишка.
— Дай-ка я попробую, — мать повязала на голову косынку, которую Сережка снял с пшеничной своей головы, села на скамеечку и взялась за мягкое вымя.
Ведро наполнилось до краев.
— Как же так? Оно ведь кончилось. Не было больше. Откуда ж ты еще взяла? — недоумевал сын.

***

За воспоминаниями время пролетело незаметно.  Эмалированное ведро быстро наполнялось парным молоком. Пузырилась пышная пена. Валентина поднялась и, накрыв подойник чистой марлей, понесла его в дом. Теперь оставалось задать корм поросятам.
Вернувшись в хлев, высыпала в корыто еще теплые картофельные очистки, бросила туда же свежей зелени. Возбужденно похрюкивая, принялись за еду Машка и Борька. Борька – еще молодой подсвинок, выращивался для особого случая. Через год, будущей осенью, будет в деревне большой праздник. Вернется с флота Сережка.
В школе был тихий такой. Незаметный. И не шалил шибко. И в отличниках не ходил. Ничем не выделялся.  А теперь – гордость семьи. Подводник. Вся деревня знает, что служит Сережка на огромном корабле. Подводной лодке. Серьезная служба. Опасная. Для настоящих мужчин.
Сыто хрюкали поросята. А Валентина все пыталась представить, каким же вернется ее мальчик через год. И фотографий-то из армии немного прислал. Несколько – с товарищами. И всего одна – портрет. Они с отцом тогда несколько дней любовались. Смотрели на мальчика своего. И не мальчик уже. Мужчина. В форме. Только взгляд напряженный, словно исподлобья.
Заволновалась тогда Валентина.  Все ли хорошо у него? Не обижают ли? Муж одернул строго:
— Нечего телячьи нежности тут распускать. Мужик вырос. Видишь? И взгляд поэтому такой. Мужской.
А потом, приобняв жену,   добавил:
— А на тебя-то как похож. Была бы девка – так вообще – одно лицо.
Смахивала тайком по ночам Валентина слезу. Да с мужем соглашалась. Другим теперь ее сынок стал. Взрослым. Да и каким же быть, если служба такая?
Взрослым. Вот через несколько дней 21 годок стукнет. Надо будет стол накрыть. Соседей позвать. Нина, соседка, снова будет песни петь. Душевно поет она. Словно и не голосом, а душой. Как затянет — слезы сами наворачиваются. И непонятно, отчего. То ли от того, что песня грустная, протяжная. То ли потому, что под песню эту думы в голову приходят.   О жизни. А жизнь – она такая сложная. Много в ней радостей. Но и тревог много.

***

Беременность Валентина ходила легко. И не потому, что вторыми детьми, говорят, ходить легче.   С какой-то тихой радостью следила будущая мать за изменениями, происходящими с ней. Казалось, зажегся внутри огонек, и наполняет всю ее удивительным светом.
Подрастал Коленька. Старший. И, конечно, хотелось еще девочку. Но чувствовало материнское сердце – снова мальчик будет. Старший-то – вылитый отец. А в этот раз хотела молодая мать, чтобы на нее ребеночек был похож.
Поглаживала тугой живот. Ощущала под ладонью движение. То с одной стороны бугорок выступит. Ребенок упирается. То  с другой. Жила уже внутри нее вселенская тайна. Жила своей, только ей известной жизнью.
Яблок хотелось. Очень хотелось яблок. Говорили бабки – нельзя до Яблочного спаса рвать плоды.  Съешь до Преображения Господня яблочко – грех совершишь. Тетка Маруся, знаток всех примет и суеверий, рассказывала, что те бабы, у кого детки умерли, особо должны этого правила придерживаться. А то не достанется ребяткам на том свете яблочек. Все детки будут кушать. А они – нет.
Не слушала Валентина суеверия разные.  При виде веток, гнущихся под тяжестью будущего урожая, наполнялся рот слюной. Кисловатый сок, брызнувший из-под гладкой кожицы надкушенного яблока, казалось, все тело наполнял каким-то неописуемым блаженством. И малыш в животе начинал толкаться. Словно тоже радовался возможности отведать заветного плода.
Глядя на яблоню в палисаднике, думала Валентина, что они с ней сейчас, как одно целое. Дерево тоже было похоже на женщину. Грузную. Располневшую. Налитую соком и готовую вот-вот разрешиться от бремени.
Круглые плоды походили на розовощеких младенцев, которых еще связывала с телом матери прочная пуповина.
Яблоня разрешилась от бремени в августе. А Валентина почувствовала первые схватки в октябре. Охнула, схватившись за низ живота. Присела.
В первый раз, с Коленькой, двое суток промучилась. А сейчас еле успел Анатолий жену до больницы довезти.
— Поздравляю, мальчик, — сообщила молодая акушерка, и, чуть наклонив голову в белом крахмальном колпаке, заулыбалась. На щеках ямочки появились, — Три пятьсот. Хороший такой. Ладненький.

На Покров первый снег выпал в деревне. Но растаял быстро. И следующие две недели были на удивление теплыми и сухими. Даже солнце светило как-то не по-осеннему. Словно задержалось, заблудилось в деревне бабье лето. Перепутав дни календаря.
Бережно, словно и не дыша, внес Анатолий в дом драгоценный сверток.
Крахмальный уголок прикрывал крохотное личико. Старший брат в нетерпении стоял возле отца. Ничего не спрашивая,  ожидая того момента, когда можно будет взглянуть на того, кто теперь стал полноправным членом семьи. Пока же он видел только одеяло с синим бантом, в котором должен был лежать его брат.
Брата развернули и положили в кроватку. Носик-кнопочка. Голубоватые закрытые веки. И белоснежная головушка.
— Надо же, — со знанием дела, глядя на младенца, сказала Нина, соседка, — беленький какой. Обычно светленькие лысыми родятся. Вот чернявые – это да. Эти волосатые сразу.
Потом, приглядевшись к проснувшемуся ребенку, добавила:
— Обдулся. Недоволен.
А баба Вера, которую уже традиционно в деревне приглашали к каждому новорожденному, распеленывая уже окончательно расстроившегося малыша, сказала:
— Гляди-ка, как на мамку похож. Счастливым будет. Верная примета.
— Моряком будет, — гордо сказал молодой отец, — братья мои на флоте служили. Батя, хоть и был первым трактористом на деревне, но несколько лет на пароходе отходил. Вот теперь смена подрастает, — он потрепал по русой голове старшего сына, — Колька, да, — тут он подмигнул жене, — Сережка.
А во дворе хрипло и как-то беззлобно лаял Шарик. Словно пытаясь напомнить хозяевам — в этой радостной суматохе забыли они о том, что миска его уже несколько часов пуста.

***

После восьмого класса решил Сергей в училище поступать. Брат старший это училище закончил. И он решил. Хватит штаны за партой просиживать. Надо профессию получать. В выборе специальности долго не колебался – из всего списка больше всего приглянулась «судосборщик – сварщик». В самом названии, казалось, тайна какая-то заключается. Тайна больших кораблей, которые рождаются в недрах судостроительных заводов. Тайна морей, которые потом покоряют эти самые корабли.
Брат-то на токаря учился. Но токарь… это как-то совсем не по-морскому.

***

Районный центр находился в 20 километрах от деревни. Каждый день ездила Валентина на стареньком ЛАЗе на комбинат.  Который когда-то на всю страну славился своими скатертями да полотенцами.

— Валентинааааа! — стараясь перекричать шум фабричного цеха, пробасила почти в ухо толстая Женька. Напарница Валентины по смене.
— Чего орешь?! — убирая, выбившуюся из-под платка непослушную прядь со лба, крикнула в ответ Егоровна.
— Тебе там с проходной звонят. Кажется, Серега твой!
— Мам, — откуда-то издалека услышала она тихий голос сына, — повестка пришла. Завтра отправка.
— Куда?! – словно не поверив, выдохнула в ответ мать. А в мыслях бешено пронеслось, – не может быть!   Да ведь разве пора? Всего несколько месяцев после училища отработал. Пацан совсем!
— В армию.
И уж не помнила Егоровна, как, словно в тумане, вернулась в цех. Как первые полчаса даже не знала, что делать. По фабрике мигом весть разлетелась – у Валентины сына завтра служить забирают.
Спохватившись, заспешила по бабам деньги занимать. Собрали быстро. Кто сколько смог. У начальства со смены отпросилась. В столовой фабричной дали мяса. Побежала, нет, полетела Валентина по улице. Запыхавшись — к сестре на работу, в детский сад. На кухне накрутили девчонки фарша. Налепили котлет.
За нехитрой снедью – в магазин. Чтобы автобусом из города успеть домой, в деревню.
Стол накрыли на скорую руку. Но не хуже получилось, если бы заранее готовились. Народу немного на проводы пришло. В основном – свои.
Сережка в  тот вечер молчаливый был. И не ел почти. Подперев голову рукой, сидел, смотрел на гостей. Слушал тосты. Поднимали запотевшие рюмки с прозрачной, как слеза, водкой, за то, что армия из пацанов настоящих мужчин делает. За то, что, возможно, продолжится флотская традиция семьи. Колька-то, вон, уже отслужил свое. Теперь  Серега будет страну защищать.
Отец захмелел. Казалось, он искренне радуется тому, что сын вырос. Что пришла пора отдавать долг Родине. Что вот-вот, и наденет его мальчик форму. И станет мужиком. Николай рассказывал гостям байки из своей флотской жизни.
А мать смотрела  на светлую голову сына. И вспоминала слова соседки: «Одуванчик». Такой же хрупкий. Беззащитный. А еще грустила мать, что девушек сегодня и не было совсем. Одна Танька – и та, только потому, что с матерью пришла. За компанию. Угощения отведать, да песен веселых попеть.
Пила Татьянка золотистое вино. Маленькими глотками.    Одного бокала на весь вечер хватило.
Пела, заливаясь румянцем и, глядя  красивыми своими глазами на молчаливого Сережку. Некоторые песни подхватывали гости.
Задорно подбоченясь, откусив кусочек от румяного яблока,  спросила то ли в шутку, то ли всерьез:
— А что, Сережка. Ждать тебя из армии-то?
Да только ответа не последовало. Сережка  улыбнулся и глаза опустил.
В деревне почти все парни до армии успевали девушками обзавестись. Писали потом им девчата письма ласковые. Ждали. С гордостью под ручку по деревне гуляли, когда ребята домой на побывку приезжали. Глаз радовался , какие пары красивые. И даже не важно, что Димку тети Галиного не дождалась из армии Светка Васильева. Выскочила замуж. Не сильно Димка и расстроился. Через полгода сам женился.
А вот Сергей с девушками не гулял. Застенчивый. Может потому и грустит ее мальчик сегодня? Что есть тайная зазноба, да не решился он ей душу открыть.

Разошлись гости. Соседка осталась помогать посуду перемывать. Татьяна голосистая тоже, было, хотела остаться. Но больше для приличия предложила:
— Теть Валь, давай помогу.
Валентина ответила, составляя одну на другую тарелки :
— Вот со стола убрать помоги, а потом иди. Мы сами управимся. Не так уж и много посуды-то.
Когда несла Татьянка на кухню последние несколько стаканов, запнулась за порог. От звона разбитой посуды вздрогнула Валентина.
— Посуда в доме к счастью бьется, — заметила соседка, заметая на совок осколки.
Аккуратными стопками стояли вымытые тарелки. Маленькие пузатые рюмки, насухо вытертые, отражали хрустальными боками свет кухонного светильника.
Щелкнув выключателем, вернулась Валентина в комнату. Увидела – из-под двери Сережкиной комнаты свет пробивается. Значит, не ушел гулять с друзьями.
Приоткрыла тихонько дверь. Сын лежал на кушетке. На полу – большой  альбом  . В этот альбом аккуратно вставлял Сережка фотографии школьных лет.
Самый первый урок. Сидят они за партой с Мишуткой, другом детства, руки сложили, в объектив смотрят.   Новогодний утренник. Возле елки с мешочком конфет от деда мороза.  Субботник школьный. Работа над стенгазетой. Общие фотографии по окончании каждого класса. Летопись школьной жизни, запечатленная на черно-белой пленке.
Позже начал добавлять туда кадры, где он уже на сварщика учился. Хотя из училища меньше фотографий было. Не любил он фотографироваться. Все отшучивался, мол, это девчонки пусть перед объективом кокетничают.
Мать присела, взяла в руки бархатный переплет, да так и ахнула, открыв.
— Сережа! Куда ж фотографии-то все делись?!
Плотные картонные страницы были пусты. На месте фотографий остались лишь косые прорези по уголкам.
— А в печке сжег, — спокойно ответил сын.
А потом, спустя минуту, приподнявшись на локте, добавил:
— Кому теперь они нужны будут?
Сдержала Валентина ком, подступивший к горлу. Ничего на это не ответила. Лишь спросила, стараясь придать голосу невозмутимость:
— Так и будешь лежать? Может, пойдешь, сходишь куда?
— Куда? Я уже со всеми простился…

А на следующее утро провожали они с отцом Сережку в военкомат. Несколько лет назад вот так же уходил в армию Николай. Тоже по осени. Только в тот год сухим был октябрь. А сегодня прямо с утра дождь зарядил. Да такой противный. Словно взвесь какая-то влажная в воздухе стояла. Ноги по склизкой грязи скользят.
Может, от дождя этого самого так трудно дышать было Валентине. И в левой груди так тяжело… так тяжело, словно варежкой грубой, холщевой кто-то сердце сжал. Да не жмет сильно, до боли, а так, чтобы билось оно через раз.
На перроне ребята-призывники со всего района собрались. Кого девушка провожает. Кого родители.    Егоровна все воротник на куртке сына поправляла. Пока не цыкнул на нее муж:
— Ну, прекрати уже. Хватит!
Прижалась она тогда к Сережке. Обняла крепко. Так крепко, что показалось – швы на рукавах пальто лопнут.  Слезы навернулись, да устыдившись, что сын увидит, почти сдержала их Егоровна.  Только две слезинки скатились из правого глаза,  в уголке рта задержались. Очень быстро слизнула, ощутив какими солеными были эти две маленькие капли.
В электричку ребята загрузились уже почти по-военному. Друг за другом. Никакой спешки. Никакой суеты.  Пошла вдоль вагона Валентина, всматриваясь в окна  – куда Сергей сядет. Сел прямо у окошка.  Кивнул. Жестом показал, что писать будет.  Поцеловал ладонь и прижал ее к  вагонному стеклу.  С другой стороны легла на ладошку сына рука матери. Приняла поцелуй.

Уже потом, по дороге домой, не сдерживалась Валентина. Не стесняясь мужа, шла и почти в голос плакала.
— Да что ж ты так убиваешься? — строго спросил Анатолий, — уже бы привыкнуть должна. Не так давно старшего провожали. Ни слезинки тогда не проронила. А сейчас-то чего? Три года незаметно пролетят. Не успеешь соскучиться – вернется.
Видя, что жена не слышит его, взял под руку и, почти уткнувшись лицом в ее мохеровый берет, прошептал на ухо:
— Да ведь, если служить хорошо будет, в отпуск приедет. Помнишь, Колька почти каждый год приезжал.

Окончательно успокоилась она только тогда, когда пришло от Сережки первое письмо. Еще не распечатав, прижала к щеке конверт, словно тепло сыновьей руки ощутить хотела. До прихода отца не открывала. Гладила, положив на колено, ладонью бумажный прямоугольник, потом пальцем водила по строчкам адреса, написанным таким знакомым почерком.
Написал. Значит, все хорошо.
Уже вечером читали они с мужем письмо вслух. О том, что служить Сережка будет на флоте. Что в учебку попал недалеко совсем. В город, который носит название северной реки. Есть здесь завод, где рождаются большие корабли, которые он когда-то мечтал увидеть. Писал  о том, что уже выдали ему  форму и как только сможет – сфотографируется и пришлет фотографию.
Теперь  письма шли довольно часто. В каждом рассказывал сын, что у него все путем. Ребята в роте хорошие. Никто никого не обижает. Командиры справедливые. Учат военному делу настоящим образом. Что очень уж сложная техника на флоте. И только однажды проскользнуло в письме то ли сожаление, то ли досада — не дается ему изучение материальной части. Даже в школе так уроки не зубрил никогда. А здесь вот пришлось: «Надо было мне в школе на пятерки химию да физику учить. Тогда и здесь учеба легче бы давалась. Подводная лодка – штука серьезная. Например, устройство атомного реактора – это ж целая наука!»

После учебки занесла судьба Сережку далеко. Шли в деревню письма уже с Крайнего Севера. И писал сын, что служит теперь на подводном флоте. Что городок, где часть базируется, небольшой, но аккуратный. Живут в нем одни подводники. Даже назвали город в честь командира дивизиона подводных лодок, который в годы Великой Отечественной погиб вместе с кораблем недалеко от этих мест.
Впрочем, в город попасть удается не часто. Служба. Теперь то, что последние месяцы изучали в теории, нужно осваивать на практике.
Каждое письмо мать перечитывала по несколько раз. Практически наизусть знала. Потом складывала их аккуратно в коробку. И с каждым разом все спокойнее становилось у нее на душе. Все радостнее. Казалось, любила она уже и этот далекий город. И всех тех, кто окружал ее Сережку, делил с ним флотские будни.
Писал сын и о том, какая удивительная природа в этих местах. Деревьев, словно и нет совсем. Маленькие деревья. Карликовые.  Что берег моря – сплошные камни, которые называются «сопки». Но по осени на этих сопках столько грибов  да ягод! Что зимой не выходит в этих краях солнце, а летом даже в полночь стоит в зените. Что не поют в этих краях певчие птицы, зато громко орут бакланы. Большие и жирные, чем-то похожие на гусей. Только шея короткая.
А еще, что скучает он очень. И по ним с отцом. И по деревне. Писал, что, снится иногда ему яблоня, которая в палисаднике растет. И падают… падают с нее яблоки. И лежат в зеленой траве. А он даже запах этих яблок во сне чувствует.
Иногда письма становились реже.
— В море, видать, ушел, — успокаивал Анатолий жену, — ты ж не забывай. Флот он на то и флот, чтобы в море ходить.

***

В начале августа последнее письмо получили они с отцом. Рассказывал в нем Сергей, какой забавный зверь живет у них на лодке .Белая крыса по кличке Снегурочка. Совсем ручная. Любимица экипажа.
С тех пор почти два месяца не было от сына весточки. Октябрь уж на дворе. Но привыкла Валентина. Почти не волновалась. Поняли они с Анатолием, что Сергей надолго  в море собирается. Нельзя о таких вещах  писать. Но родительское сердце, оно ведь между строк читает…
Весть о том, что на советской подводной лодке случилась беда – мигом облетела деревню. По телевизору в новостях передали. Егоровна сама не слышала. Соседка сообщила. Да толком ничего рассказать не могла. Сказала только – взрыв. Люди погибли.
Вечернего выпуска они с отцом еле дождались. Словно в тумане услышала Валентина сообщение диктора: «Утром 3 октября на советской атомной подводной лодке с баллистическими ракетами на борту в районе примерно 1.000 км северо-восточнее бермудских островов в одном из отсеков произошел пожар… На борту подводной лодки есть пострадавшие. Три человека погибли».
Выскочила из дома Валентина, даже пальто не надела. Только платок схватила с вешалки, да на плечи накинула. Побежала к соседке. За картой. Посмотреть, где же эти острова бермудские находятся.
Потом долго они с мужем, склонившись над школьным атласом, всматривались в разноцветные очертания. Словно пытаясь увидеть – где сейчас их мальчик. Словно могла карта дать ответ – та это лодка, на которой Сережка в море ушел, или нет? Так и просидели они всю ночь на кухне. Перед картой этой. Знали – заснуть все равно не получится сегодня.
— Ты панику-то раньше времени не поднимай, — сказал муж уже почти под утро, — не одна лодка в море сейчас. Да и сообщат нам, — и   тихо добавил, — если что…
В эту ночь в хлеву надрывно мычала Зорька. Не могла понять, почему не гремит хозяйка подойником. Не   протягивает на ладони душистый кусочек хлебной мякоти. И не столько от боли, распирающей полное вымя, сколько от обиды и непонимания ревела в хлеву  корова.
Несколько дней подряд жили они, словно в бреду. Почти не разговаривали. В доме воцарилась какая-то звенящая пустота. Каждого выпуска новостей ждали, словно приговора. Любой стук калитки заставлял сердце замирать.

***

В один из дней тревожного ожидания  развернула Валентина льняную белую  тряпицу , достала и поставила на стол перед собой икону. Еще от бабушки досталась.
Глядя на Лик Святой Девы, подумала, сколько ж молитв выслушала она от матерей? Молились женщины  чтобы помогла она познать радость материнства. Чтобы потом  защитила  от болезней и напастей  тех, кого долгие месяцы носили под сердцем. И чтобы упокоила душу близких, когда пробил их час.
У бабушки из одиннадцати ребятишек в живых осталось   пятеро. И только один вернулся с фронта.
Дрожал огонек белой стеариновой свечи перед Образом. «Неправильно, наверное. Надо церковную. Да нет церковной», — думала Егоровна.
Смотрела Пречистая на Валентину печальными добрыми глазами. И шептали губы матери: «О Пресвятая Владычице Дево Богородице, спаси и сохрани под кровом Твоим чадо мое…»

***

Время шло. Новостей о лодке больше не было.   Приближался День рождения сына.
В день, когда появился их мальчик на свет, достала Валентина из дальнего ящика комода небольшой пакет. Фланелевая пеленка  когда-то в голубой, а сейчас совсем выцветший горошек. Крохотные пинетки. Самые первые Сережкины башмачки. Поднесла их к губам и, показалось, что сохранили они запах сына. Хотя столько лет прошло. И хотела, было, поплакать Валентина, да не стала. Зачем слезы тратить? Пригодятся слезы, когда все тревоги будут позади и придет домой очередной заветный конверт. Вот тогда уже даст волю она слезам. От радости.
Вечером накрыли они с отцом стол. Выпили за здоровье сына.

***

Октябрь заканчивался. Природа готовилась к первому снегу. В воздухе уже ощущалась морозная свежесть, по утрам на лужах хрустел тонкий лед.
Оголившиеся березки были похожи на девушек, которые сбросили одежду перед сном, да поспешили. Зябко стояли в ожидании, когда же укроет их белое пушистое одеяло.
Анатолия ни с того, ни с сего вызывали в сельсовет. Валентина постаралась отпроситься с работы пораньше.
Скрипнула, шатнулась под ногами доска нижней ступеньки. Каждый раз, поднимаясь на крыльцо, вспоминала Егоровна, как попенял Сережка отцу перед уходом в армию. Мол, что ж руки-то не доходят починить? Приеду в отпуск, — говорит, — сам сделаю. Вот и скрипит до сих пор доска. Ждет, когда помощник домой вернется.
А вот чего дверь-то в избу не заперта? Странно. Анатолий забыл закрыть, что ли?
Вошла в дом. Тихо. Словно и нет никого. Хотя нет – вот ботинок мужа. Один. Сиротливо на боку валяется по центру прихожей. Здесь же, на полу, куртка. Словно промахнулся муж, когда на крючок вешал, да так и не заметил, что не попал.
О второй ботинок Валентина чуть не споткнулась, открыв дверь в комнату.
— Ты дома? Толь!
Никто не отозвался. Муж лежал на диване. Не шевелился. Глаза открыты, неподвижный взгляд — в потолок. Лицо белое, ни кровинки.  Страшная мысль в голове пронеслась, но, спустя мгновение, перевел Анатолий глаза  на жену, потом снова – в потолок. Поняла – живой!
А на столе – лист бумаги. И можно было уже не подходить, не читать, что там написано. Поняла Валентина. Все поняла…
Протяжно завыла во дворе собака. Тоскливый громкий голос ее проникал  в дом и, словно оседал в углах комнаты.

***

Не знала тогда мать, что не сможет похоронить своего мальчика.
Не знала, как задыхался он в черном дыму раскаленного отсека. Как страшно было терять ему последнюю надежду на спасение, оказавшись замурованным за переборочным люком. Между жизнью и смертью – несколько сантиметров стали. Если бы не заклинило под давлением эту   дверь в отсек —  остался бы жив ее мальчик.
Не знала, как до последнего пытался экипаж вызволить сына из стального плена.  Пока не затих стук за переборкой. Тишина означает – конец.
Не знала, что тех троих, кто первыми погиб после взрыва на лодке, тоже не смогут похоронить их матери. Потому что невозможно было достать через узкий люк тела ребят, распухшие за несколько часов в этом расплавленном аду. Так и остались они, четверо, на боевом посту. Навсегда.
Все эти дни она не знала, что так и не исполнился ее сыну 21 год.
Это потом узнает она, что мальчик ее стал настоящим мужчиной. Потому что только настоящий мужчина мог сделать то, что сделал Сережа. Справиться с той «материальной частью», которая с таким трудом когда-то ему давалась. Покорить ядерное сердце стального гиганта. Не дать ему взорваться.
Это потом поймет она, что могло случиться, не получись у ее сына заглушить реактор.  Смерть,  которую посеяла этой весной катастрофа в Чернобыле, могла вновь подняться над миром. Осенью. Уже из моря.
Если бы не ее Сережа…
Это потом расскажут ей, как падали в изнеможении ребята, которые вместе с ее мальчиком боролись с той страшной бедой. Как пытались они спасти родной корабль. Трое суток. На пределе  возможностей и людей, и корабля.  И, как этот корабль ушел на дно, навсегда отняв у нее надежду принести цветы на могилу сына.
Не знала она тогда, что спустя десять лет будут они с Анатолием стоять на сцене областного дворца культуры. И будут с этой сцены говорить люди правильные слова. Потому что уже можно будет эти слова говорить. И много народу будет в зрительном зале. А рядом с ними, под светом софитов, будут стоять те, кто в страшные дни был рядом с их мальчиком.
В руках у Анатолия, в маленькой коробочке на алом бархате будет лежать золотая Звезда. Звезда Героя.

ЭПИЛОГ.

В небольшом северном городке, во дворе школы, которая теперь носила имя ее сына, собрались люди.
Медленно сползло с каменного бюста белое полотно. Грянул оружейный залп. По военно-морской традиции так отдают дань памяти павшим в море. К подножию монумента легли цветы.
Валентина долго вглядывалась в каменное лицо сына – похож  или нет? Сразу и не поймешь. Только снова откуда-то поднялась горячая волна. А ведь казалось – все слезы уже кончились. Нет больше слез. Выплакала все на могилке, в которой никто не лежит. И холмик есть. И оградка.  А в могилке нет никого. Но ведь нужно куда-то приходить. Сережка – он и так знает, слышит, как мать с ним разговаривает. Видит, как приносит она каждый раз по два яблока. И кладет  на холмик перед памятником с эмалевым черно-белым медальоном.  Хоть  лежит ее сыночек в том гробу, фотографию которого подарил ей командир. С самолета сняли иностранные летчики. Корабль, который еще держался на плаву. Раненый корабль. Из шахты   дым валит.
Протянул ей командир эту карточку и сказал: «Вот гроб вашего сына. Самый прочный. Какой только может быть».
Сколько слез пролила она потом над этой фотокарточкой. И думала уж  нет сил больше плакать. А сегодня, глядя на алые гвоздики, лежащие у подножия памятника, поняла – не все слезы выплаканы. Не все слова сыну сказаны.
Торжественная  церемония  закончилась. А она все смотрела в каменное лицо сына. Думала, что так и не прижала его соломенную головушку к груди материнской. Так и не ощутила теплые губы сына на своей щеке. Последний поцелуй – через  вагонное окно электрички…
К Валентине и Анатолию подошел адмирал. Снял  фуражку. Опустился на колено   и, преклонив    перед матерью седую голову, сказал одно только слово: «Спасибо».
И прозвучала в этом слове не только благодарность за сына. Прозвучала горечь утраты и вина, за то, что не может он вернуть ей его из моря. За то, что так долго искала ее мальчика Звезда Героя.
Чуть в стороне стояла молодая женщина. По ее щекам, оставляя темные дорожки размазавшейся туши, текли слезы.  Рядом с матерью с ноги на ногу переминался мальчишка. Лет трех от роду.
Глядя на пшеничный чубчик, выбившийся из-под зеленой вязаной шапочки, Егоровна подумала: «Беленький какой. Словно одуванчик».

Над школьным двором медленно парила чайка. Описав большой круг, она полетела к студеному заливу. Туда, где у пирсов, словно огромные киты, дремлют стальные подводные корабли.

Автор коллажа-иллюстрации Алексей Башкиров
Журнальный вариант рассказа — «Морской сборник», июнь 2012 г.