Писателю, историку, офицеру, моряку, севастопольцу и другу Володе Шигину, моим севастопольским друзьям посвящается…
Страсть к женщине проходит, в лучшем случае сменяется благодарностью, тихой нежностью, той самой дружбой, которая невозможна без «грешного прошлого».
Страсть к городам никогда не исчезает и никуда не девается. Страсть к городам заставляет нас, не дожидаясь отпусков бросать работу, обязательства перед коллегами, друзьями, родными и близкими, садиться на поезд и в самолет, упрашивать проводника позволить скрючиться на багажной полке служебного купе, если билетов нет. А еще можно спрятаться в стойке шасси авиалайнера и замерзнуть на высоте десять тысяч метров.
Я сознательно не употребляю слово ЛЮБОВЬ. Любить можно многие города. И при этом подолгу в них не бывать. Лично я люблю еще Минск, Великий Новгород, Калининград, Гродно и Таллин, Прагу и Вильнюс… Вспоминаю… и люблю,.. и опять вспоминаю… Но чтоб в стойку шасси?
Города моей страсти – это Севастополь и Петербург, и… снова Севастополь.
Не забуду, как в маске и в ластах впервые нырнул в изумрудный омут Речки Детства и в знобящей глубине, подсвеченной июльским солнцем впервые в жизни увидал стелющиеся, как в фильме Тарковского зеленые водоросли, стайку крупной плотвы с огненными плавниками, полосатого окуня, фантастическую корягу, в которой таилась замшелая щука. Внизу сгущалась бездна глубины, а сверху серебристой фольгой расстилалась поверхность с яркой солнечной полыньей… От восторга я открыл рот, наглотался воды и старший товарищ Мишка Пастухов, матерясь буксировал меня к берегу…
Подобные чувства я испытывал потом, глядя на шедевральное полотно Рубо в севастопольской панораме, в мемориальном комплексе «35-я БАТАРЕЯ» и в рыбацком ялике, выходящем штилевым сентябрьским утром из створа балаклавской бухты на белопенный и пронзительно синий простор… Сентябрьский штиль удивительно напоминал кисель детства, сваренный мамой из лесной ягоды –голубики…
А еще улицы-лестницы, с которых открываются неповторимые дали, и оранжевая черепица белых домиков Корабельной стороны, Исторический бульвар с обретшим новую голову Тотлебеном, сорящие листвой осенние вековые тополя на улице Гоголя, пахнущая соляром и отсеками дизельных подводных лодок площадь Балаклавы, Приморский бульвар со знаменитым памятником органично переходящий в море…
Цель моего эссе – не повторение известных истин, не экскурсионный путеводитель и даже не история. Писать об этом заново – все равно что в тысячный раз писать о написанном или «перепиливать опилки». Я пишу о собственных чувствах, а значит о страсти к этим улицам, площадям, домам и людям…
Для меня Севастополь – чувство распахнутого окна в ослепительно белый и синий цвета. Синее небо на горизонте неуловимо превращается в синее море. С обрыва мыса Фиолент, сплошной синий простор кажется школьной доской, по которой движимый рукой невидимого ребенка, скользит белым мелком в сторону Ялты пассажирский теплоход. И еще чувство окна, распахнутого в звенящую цикадами ночь, где листья на дворовой магнолии похожи на ласты плывущих в сумрачной глубине аквалангистов.
Чувство –цвета. Оранжевое чувство фиолентовских обрывов, нагие тала купальщиков, сливающиеся оранжевым побережьем Дикой Любимовки, фиолетовые кисточки ленкоранских акаций, свинцовая глыба надвигающегося на Константиновский равелин урагана. Красные маки в траве Херсонеса кажутся следами разрывных пуль на зеленой травяной гимнастерке…
Чувство световой пыли в зной, когда солнце просеивается во дворы панельных пятиэтажек, сквозь пожухлые акации и виноградные листья. Чувство небесного душа, когда свет брызжет и сеется в море у мыса Айя сквозь набрякшую снегом или дождем грязную мешковину зимних кучевых облаков. И как бы ни хмурились небеса, к этой земле и этому морю всегда пробивается свет.
Чувство жары, когда выходя из подъезда попадаешь в жгучую сауну, металлические гаражи во дворах кажутся раскаленными радиаторами отопления, валяются здесь же, среди пыльной полыни, разомлевшие севастопольские бродячие собаки, и до боли обжигает ступни ног галька Яшмового и Серебряного пляжей.
И когда идешь по городу со службы в прилипающих к телу полушерстяных черных флотских брюках и в стеклянной форменной рубашке с галстуком удавкой, за который военных в южном городе шутливо величают «ангинами», пот катится из-под козырька фуражки на лицо, застилает взор, а навстречу сплошным потоком девушки, девушки, девушки в полупрозрачных ситцевых сарафанах, под которыми нет лифчиков.
И когда дрожит, колеблется от июльского зноя кладбищенский воздух Кальфы и новенькие надгробья кажутся новостройками города мертвых…
Чувство дома, детства и мамы, в облупленных подъездах севастопольских «хрущевок», где двери квартир занавешены в зной марлевыми пологами и возносятся вверх по ступенькам запахи малосольных огурчиков, свежесваренного варенья и молодого вина… И еще балконы «хрущевок», заплетенные виноградом изабеллой, и дворики частных домов на Корабельной и Северной стороне, в укромных закоулках Стрелецкой бухты – укрытые «маскировочной сетью» виноградных навесов, подсвеченные оранжевыми фонариками созревающих абрикосов, с допотопными ручными умывальниками и треснувшими зеркальцами для бритья, с резиновыми шлангами, заменяющими душ…
Чувство открытия, когда утреннее солнце согревает на площади Ушакова сваленные в кучу курсантские вещмешки и комендантский патруль рыщет неподалеку, в надежде отбить добычу от стада прибывших на корабельную стажировку курсантов, один из которых – автор этих строк. А пару дней спустя я впервые шел в потоке красивых и счастливых людей по вечно праздничной, ликующей самим фактом своего существования Большой Морской и белоснежные дома-сталинки казались судами ошвартованными у тротуаров, и не верилось, что это обычный будний летний день, и взорвался в душе восторженный крик: «Я хочу жить в этом городе! Я буду жить в этом городе!..»
Это прогулки во дворах, завешанных сохнущим бельем, по задворкам полуразрушенных лестниц и заброшенным скверам, где на парапетах порой можно обнаружить выцарапанные гвоздем на бетоне надписи вроде «КАТЯ + СЛАВА = ЛЮБОВЬ. 1938 год…»
Войны тогда еще не было… Но многие не дожили до войны…
Война спустилась сюда душной летней ночью в 3 часа 15 минут утра рогатой морской миной на белом шелково-призрачном парашюте на тихую улочку Подгорную, где люди спали прямо у себя во дворах под кронами акаций, сирени и плодовых деревьев… Первыми убитыми в Великой Отечественной войне были севастопольцы…
Это когда возвращаешься из морских походов или командировок в полыхающие «африки-азии» и видишь проявляющиеся в утренней дымке силуэты знакомых городских зданий и памятников родного желанного города…
Это когда даже украинскую мову севастопольцы иронически заставляют служить родному городу: гуляя по улице имени вождя мирового пролетариата, вдруг натыкаешься на вывеску «ВЗУЦЦЯ на ЛЕНIНА» и улыбаешься во весь рот –а что, «ОБУВЬ на ЛЕНИНА» не звучит, совсем, не звучит!..
Чувство обновления, когда цветет над бухтой и во дворах миндаль или стремительно тает нежданный южный снег, обнажая чернеющие как полы флотских шинелей проталины и спящие на площади Ластовой троллейбусы, похожи на греющихся тюленей…
Чувство вечности, когда натыкаешься, среди прочих надгробий, на могильную плиту с надписью «Медсестра Вера. 1942 год», или бродишь по раскаленному городскому кладбищу, узнавая под кипарисами начертанные на надгробиях имена знакомых людей и вдруг ощущаешь, что снова идешь по городу, встречаешь их и здороваешься с ними…
Чувство покоя, когда одинокая чайка удаляется над морем в раскрытую взору красную книгу заката и слышно, как ветерок колышет страницы этой книги, и как течет время по останкам керамических акведуков в древнем Херсонесе…
Чувство ожидания, когда штормовой дождь затекает с плоской крыши из приоткрытого люка на площадку пятого этажа у дверей съемной квартиры в старенькой хрущевке, полутемный подъезд наполняется запахами влажных астр и георгин, капли барабанят по цинковым водоотливам окон и греешься на маленькой кухне, включив все четыре газовые конфорки и пытаешься писать рассказ, карауля восходящий стук девичьих каблучков, спешащей к тебе (!) после занятий юной лицеистки…
Чувство ностальджи… По главным улицам этого города в советское время можно было гулять без обуви в белых носках, не боясь их испачкать… В кинотеатрах и общественном транспорте не было контролеров. Любой проступок приезжего пресекался грозными возгласами сограждан типа: «Да как ты смеешь?! Это же город-герой Севастополь!..»
Кочующие по десятилетиям бессмертные севастопольские слэнговые топононимы – Остряки, Камыши, Лётчики, Стрелка, Матюха, Хрюшка, Хрусталка, Кулики, Ближак, Аполлоновка, Малашка в любых разговорах позволяют распознать своих и вычислить чужака.
И рвется душа туда, где сумерки пахнут водорослями и йодом и тюлькой пряного посола. И хочется просыпаться в квартире друга на улице Одесской, где Центральный городской рынок под окном поутру источает вулканические каскады запахов, гудит как трансформатор или перетруженный улей…
Еще не проснувшись, вижу пластиковые бутылки с гранатовым соком, штабеля солений, специи, окорока, оплывающую жиром рыбку-барабульку, молодое вино… Пространство пронизано зычными вскриками торговок, траекториями голодных ос, стуком игральных кубиков в рюмочной верхнего яруса, где проигравшийся багровый завсегдатай начинает отжиматься от пола и буфетчица уговаривает Жорика идти домой «пока сосуды в башке не лопнули» и не прибежала сварливая жена с рисовым веником в руке…
И тост, которым традиционно встречает меня из Петербурга мой севастопольский друг, содержит помимо прочего, фразу: «И чтоб торговки были к тебе добры!..»
Чувство греха и изгнания из рая, когда в ночи с загорелой обнаженной смеющейся девчонкой пьешь на балконе, увитом изабеллой, шипучий ледяной брют из горлышка бутылки с сакрально-янтарной севастопольской этикеткой, попеременно передавая бутылку друг другу, и хочется чтобы шампанское никогда не кончалось, или звездным вечером под виноградным навесом омываешь «после моря» бронзовую подружку из поливочного шланга, и она счастливо хохочет и все пятизвездочные отели, которые грядут в твоей жизни годы спустя, будут казаться примитивно-пошлыми в сравнении с грешными крымскими сумерками…
Чувство чистоты, когда с высоты фиолентовского обрыва видишь на дне, на двадцатиметровой глубине тень от надувного матраца, проплывающего внизу купальщика …
Чувство исключительности… «Город, любимый всеми богами!..» — звонко поет о Севастополе милая девушка, именно поэтому каждый севастополец считает свой город и себя в нем центром мироздания. Попытка превратить Севастополь в «Жмеринку с военно-морскими памятниками» не удалась, но Севастополь никогда не смирится и с ролью заурядного областного центра.
Исключительны севастопольские девушки подобные индианкам Фенимора Купера – загорелые, простодушно «гыкающие», тренирующие свои плоские животики в нырянии с пирсов, волноломов и стенки пляжа Хрустальный…
Исключительны севастопольские старухи, стоящие с красными стягами у Графской пристани в период украинского лихолетья, собирающие подписи за возвращение в почивший СССР, моралистки и ханжи, плюющие вслед полуобнаженным красоткам и дерущие с отдыхающих втридорога за душные панельные однушки с тараканами и пыльными коврами…
Однако и те, и другие ради России вышли на улицы вместе с мужчинами – митинговали, зябли в пикетах, рисковали собой на первых стихийных блокпостах.
«У нас даже бляди вышли на бастионы!» -гордо вещал мне редактор местного издания и в тот же миг увиделась женщина-Франция – бесстрашная, с нагой грудью на баррикадах Первой Республики.
Чувство тревоги, когда зарождается в бухте непогода и волны проступают под синей майкой штилевого моря как острые лопатки бегунов, и луна над рубками боевых кораблей кажется в полнолуние колоколом громкого боя и столетнее дерево прослушивает землю Тавриды фонендоскопом раздвоенного ствола, и гнутся, и скрипят старческими суставами под осенним ветром старые кипарисы, и время скручивает морским канатом красную древесину вековых можжевельников, и предупреждающе ревут в густом тумане морские буксиры…
И когда уезжаешь в ночь, последним катером из освещенного центра города на растворившуюся в черной ночи Северную сторону, где редкие тусклые фонари освещают сами себя, и сам катер, кажется, прилип к густой тёмной воде и уже никогда не причалит к берегу…
Чувство сопричастности, когда звучат куранты с башни Матросского клуба: «Леген-дар-ный Севасто-поль!.. Непри-ступ-ный для врагов!..» Не могу описать, что творится в душе под этот перезвон… Впервые и до сих пор…
Мне рассказали: знаменитый композитор, блаженствуя в своей московской квартире любил приговаривать нечто вроде: «А ведь приятно осознавать, что где-то у чёрта на куличках ежечасно звучит твоя музыка!…»
Но когда рыбацкий ялик скользит по балаклавской бухте мимо дачи Куприна, когда восходишь по ступеням к монументам с бессмертными фразами: «Потомству в пример!..», «Отстаивайте же Севастополь!..», завораживаешься панорамой Рубо или плачешь мужскими слезами в пантеоне 35-й береговой батареи, ощущаешь себя не с краю, а в центре чего-то великого и вечного. Может быть это и есть центр загадочной русской души?
И когда движешься, течешь солнечным майским утром в нескончаемом людском потоке, по проспекту Нахимова, ощущая себя каплей, молекулой могучего океана Счастья, Памяти и Скорби.
И когда чувствуешь себя винтиком огромного слаженного механизма, с емким названием ФЛОТ, а уволившись в запас вдруг ощущаешь, что ты беззащитен, как садовая улитка потерявшая раковину, а ведь надо во имя чего-то жить, и вот уже сдавливает грудь неведомым доселе прессом, и жена вызывает неотложку, и доктор хмурится над кардиограммой, приговаривая: «Недолго живут флотские отставники…»
И чувство всепроникающего флотского юмора, когда в разгаре «девяностых» застал адмирала за чтением бестселлера «Как перестать беспокоиться и начать жить» и адмирал возвышенно объяснил, что всем нам пришла пора «жить по Карнеги», а спустя неделю, тот же адмирал матерясь, лупил культовой книжкой по башке проворовавшегося мичмана –начальника матросской столовой. Мы всегда будем жить по своему.
Чувство России… Для меня, лейтенанта с ленинградским образованием и мировоззрением было шоком прочитать на этикетке в севастопольском универмаге: «пiджак чоловiчий»… Я спросил у продавца, в чем смысл этой абракадабры, разве бывают пиджаки обезьяньи или медвежьи, или свинячие и услышал в ответ, мол, не обращайте внимания, это все «от Украины», где мужчина –«чоловiк», а женщина – «жiнка», то есть жiнка — не чоловiк получается, но это мы, севастопольцы, вынуждены терпеть до поры… Уже тогда… И до поры…
Чувство боли, когда ржавыми клубнями прорастают и всходят из севастопольской земли осколки снарядов и авиабомб, когда маститый литературовед восклицает в сердцах: «Как можно писать лирику в Крыму, где Манштейн с одной своей армией разбил наши четыре, где закопаны по балкам кости русской интеллигенции, выкошенной большевистскими пулеметами?!..» Но ведь лежит в земле Братского кладбища на Северной стороне майор Житомирского пехотного полка Абаза, сочинивший романс «Утро туманное, утро седое…» И кто-то должен продолжить. Кто-то из нынешних нас…
Чувство самих себя… Севастопольские мужчины,… они как муж моей коллеги, который нервно курил на кухне, слушая по телеку вопли ворвавшихся в Верховную Раду бандеровцев, а потом вышел во двор за глотком чистого воздуха и встретил там соседей…И из соседних домов тоже выходили люди, а потом они все они поехали в центр города, людские ручейки сливались в бурные потоки, и общественного транспорта уже не хватало, чтобы вывезти из спальных районов всех желающих.
К полуночи площадь Нахимова не вмещала восставших горожан, и к утру в Севастополе было новое правительство, севастопольцы терпели многое, но терпеть фашизм не стали ни минуты. Это тем, кто твердит об аннексии и оккупации…
Чувство недоумения… Тот, кто задает крымчанам нелепый вопрос, где им лучше жилось: в Украине или в России, в лучшем случае лукавит, сознательно умалчивая, что прежней Украины нет и больше не будет. Мир стал другим и живет дурными предчувствиями.
— Знаешь, а ведь у нас до сих пор нет России — такой, о которой мы мечтали в дни Русской весны 2014 года, — говорит мне севастопольский друг – талантливый журналист.
-А что же у нас в Севастополе есть? -растерянно спросил я и услышал в ответ:
— Немножко СССР, немножко лихих девяностых, немножко Украины, немножко Абхазии и немножко Гондураса и еще чего угодно, только не той, новой, России, к которой вы успели привыкнуть в Петербурге, в Москве, в Новосибирске, скажем… Мы наивно полагали, что Севастополь станет тем самым сияющим локомотивом, который потащит за собой страну в светлое будущее, но мутной рекой в город хлынули варяги-бюрократы, «ловцы счастья и чинов», авантюристы всех мастей, шарлатаны и бомжи, разбавляя неповторимую севастопольскую романтику и ментальность, как мутный пресный речной поток, разбавляет и подменяет собой чистейший океанский залив…
Удивительное дело -приезжие «материковые» бюрократы мгновенно находят общий язык с затаившимися проукраинскими «ждунами». Вместе они и создают на полуострове эти самые «немножко Украины» и немножко Гондураса»…
А вообще… Удивительное дело, в Севастополе времена никуда не исчезают… Они приходят, впитываются в этот город и остаются надолго, как бы выветриваясь веками из оранжевых обрывов Фиолента, из ракушечников, из белого инкерманского камня…