Из цикла «Байки от Петра Ивановича Хвостокрута»

И что у меня за приятели – врут, просто сил нет. С ними рюмку выпить нельзя, их фантазия выплескивает такие истории, что нормальный человек рехнуться может, выслушивая их.  Но мы с Петром Ивановичем не совсем нормальные люди, а военно-морские пенсионеры. Поэтому, слушая своего коллегу Сергея Вершинова, с катушек не едем, но и не изумляться не можем.

После посещения первой закусочной он еще держался скромно, важно вытягивал кверху свою длинную, как у гуся, тощую шею, периодически поправлял свой консервативный галстук «а-ля-Суслов» и возвращал на место постоянно сползающие с носа очки.

Но, проглотив вторую рюмку в кафе «У Лукоморья», что на канале Грибоедова, распалился, кожа на острых скулах натянулась, как на армейском барабане и зарделась, словно пионерский галстук.

— Я вам сейчас такое расскажу…

Мы с Петром Ивановичем пытались унять его, зная Серегину любовь к длинным и занудным повествованиям, но наши усилия не привели к успеху, не сломили мы его сопротивление.

Вынуждены были сдаться. Хотя, после не пожалели.

На дизельных лодках между командирами и старпомами существовали странные отношения, далекие от душевных, не поддающиеся разумному объяснению. Более того, командиры держали своих первых заместителей в черном теле, на положении собак, общаясь с ними только на языке приказа. Притом, если учесть, что каждый командир до того, как принять лодку сам был старпомом несколько лет, это удивляло еще больше.

 Так вот, как рассказывает Сергей, дизельная лодка, на которой он служил, заняла район боевой подготовки для выполнения курсовой задачи.

Погода по меркам Баренцова моря отличная. Размеренно качают волны узкий хищный корпус, местами украшенный соленой ржавчиной.

На мостике командир, старпом, вахтенный офицер и рулевой-сигнальщик. По плану идет отработка важного для экипажа элемента «Срочное погружение». Опущены все выдвижные устройства, кроме перископа, заполнена балластом цистерна быстрого погружения. Четкая линия горизонта разделяет море и небо, вокруг ни одной цели, волнение – 2-3 балла, чайки пикируют на кильватерный след подводного корабля в надежде отыскать в нем что-либо съестное.

Командир, с трудом оторвавшись от своих, только ему ведомых, раздумий, отрывисто бросает:

— Приготовиться к погружению!

Вахтенный офицер и сигнальщик нырнули вниз. Старпом, Витя Сташевский, пробежал пристальным взором по носу и корме лодки, придирчиво осмотрел все шхеры надстройки, доложил командиру, что «мостик чист».

В последний раз окинув взором бескрайние просторы Баренцова моря,  солнечную дорожку, всю в ослепительных бликах и, наполнив грудь свежим морским воздухом, как будто стремясь сохранить его там до следующего всплытия, командир лихо щелкнул секундомером, скомандовал:

— Всем вниз! Срочное погружение!

Старпом, доложив, что спустился, затопал сапожищами по трапу.

Командир, как ему и положено, последним покинул мостик и вскоре в центральный отсек, откуда-то сверху, словно с небес, глухо донесся его привычный голос:

— Задраен верхний рубочный люк.

Жизнь в центральном забила ключом.

Прозвучала команда механика: «Заполнить главный балласт». Практически неподвижные до сих пор, как восковые изваяния в салоне мадам Тюссо, подводники зашевелились, завращали всевозможными маховичками, защелкали тумблерами.

 Старпом, сбросив тяжелую «канадку», остался в одном свитере, выгнул дугой длинное худое тело и сжал в жилистых узловатых пальцах рукоятки перископа. Осматривает горизонт, заметно приближающийся по мере того, как лодка уходит под воду.

Вдруг он отпрянул от окуляра и очумело захлопал белесыми ресницами.

Вите почудились расплющенный нос, глазные яблоки, вдавленные в перископ с такой силой, что напоминали собой плоский жидкокристаллический экран телевизора, затем лицо, в очертаниях которого  он уловил до боли знакомые черты. Чтобы отогнать наваждение, старпом тряхнул несколько раз чубастой головой.

 «Неужели вчера некачественное «шило» «мех» подсунул? Нет, не может быть! Надо у штурмана спросить, как у него с похмельным синдромом – пили-то вместе» — пронеслось в голове.

Старпом снова припал к оптике. Но нет, видение не исчезло – в поле зрения по-прежнему находилась перекошенная от злости физиономия командира.

Увидев выпученные жесткие глаза командира, его беззвучно шевелящиеся губы, по движениям которых старпом без сурдоперевода безошибочно определил, кем он, Сташевский, является в данный момент и, какие перспективы открываются перед ним в дальнейшей службе. По взгляду «мастера» Витя понял, что он вовсе и не собака даже, а зачуханный, беспородный щенок. …

Разве могло придти в голову опытному, нормальному старпому (а Витя по другому себя и не оценивал), что командир подводной лодки может оседлать верхушку перископа, да еще и на погружении. Это же не какой-нибудь наглый баклан, а капитан второго ранга, на протяжении полутора десятка лет не покидающий прочного корпуса, уважаемый человек на эскадре…

 Мы с Петром Ивановичем рыдали от хохота, неприлично икали от смеха, просили Вершинова прерваться и дать нам передышку. Он не внимал нашим мольбам и продолжал дальше с совершенно серьезным видом, без тени улыбки. Рассказчик Серега, конечно, отменный. По его мнению, смешного в повествовании ничего не было, скорее от той ситуации, о которой он вел речь, веяло драматизмом.

…Старпом лишился возможности трезво мыслить, загипнотизированный увеличенными двадцатичетырехкратной оптикой темными зрачками командира, которые елозили по стеклу перископа, оставляя на нем влажные следы, но смотрели уже как-то просительно-моляще.

Наконец, Витя оторвался от перископа, окинул растерянным взглядом ничего не подозревавшее о происходящем войско, находящееся в центральном отсеке, и скороговоркой вкрадчиво спросил:

— Где командир? Командира никто не видел?

Старшина команды торпедных электриков, как показалось Виктору, дерзко и чересчур громко ответил:

— Как не видели! Видели: он на последнем всплытии поднимался наверх!

На всякий случай старпом снова прильнул к перископу. Ничего нового. Те же огромные, умные глаза командира в секторе обзора…

Выдерживать без сострадания этот взгляд было выше человеческих сил.

«Будь что будет, надо всплывать! Но, если привиделось такое из-за «шила», механика задушу собственными руками. Жлоб, трясется над ним» — последний раз старпом позволил себе мысленно отвлечься  на внеслужебные темы.

Тем временем глубина погружения нарастала. Боцман-хохол, розовощекий усач и весельчак, бодро докладывает:

— Глубина – восемь метров! Глубина – девять метров! Глубина – десять метров!

А возвышение «глаз» перископа над ватерлинией – всего одиннадцать метров!

Лодка, принимая балласт, стремительно уходит в морскую пучину.

Сташевский, отскочив от перископа, не скомандовал. Н-е-е-ет. Он завопил:

— Командир БЧ-5, ВВД  — в цистерны главного балласта!

Механик обычно не отказывал себе в удовольствии капризно поворчать, комментируя распоряжения старпома. Такие проявления неуставных демократических настроений со стороны механика частенько сходили ему с рук. Обычно он сетовал на то, что мол, из-за необдуманных действий неэкономно расходуется воздух высокого давления, потом приходится рвать компрессор, жечь дизельное топливо на пополнение запасов, тратить время, отрывать личный состав БЧ-5 от плановой боевой подготовки.

Но это обычно. Сейчас же что-то в голосе, в глазах, в напряжении, которое излучала вся фигура Вити, заставило самого главного инженера подводной лодки прикусить язык. И он безропотно подчинился, коротко скомандовав:

— Продуть главный балласт!

Корабль, недоволен тем, что прервали его движение в родную стихию, как будто раздумывая, завис над океанской бездной, затем, стремительно устремился к поверхности, раздвигая мощной стальной спиной тяжелые, свинцовые северные воды…

…Сергей внезапно прервался. Многозначительно замолчал, медленно подцепил с тарелки пластмассовой вилкой треть остывшей сосиски, сноровисто дослал ее в рот, не спеша, наколол дольку огурца, и захрустел ею, испытывая наше терпение, поглядывая поверх стекол затуманившихся от удовольствия очков. На самом деле смаковал он не еду, а последнюю свою фразу. Любил он в себе эти всплески литературных импровизаций.

— Ну, а дальше-то, дальше что? – не выдержали нервы у Петра Ивановича. – Командира действительно оставили за бортом?

 Я еще пытался между приступами делать кое-какие пометки в своем блокнотике, но на бумаге получались какие-то значки, напоминающие арабские иероглифы, расшифровать которые впоследствии надежды было мало.

 — Не оставили, он сам там остался. – ответил Сергей, удовлетворенный тем, что раззадорил наше любопытство.

Как оказалось, события после команды: «Срочное погружение!» развивались по следующему сценарию. Командир соскользнул в проем  верхнего  рубочного люка, дернул на себя его крышку и сообщил вниз, что люк задраен.

Так всегда поступали все командиры лодок, сокращая, таким образом, время выполнения норматива.

Так на сей раз поступил и Геннадий Александрович Трушев – старый морской волк. Его же доклад в центральный пост: «Задраен верхний рубочный люк!», послужил основанием для заполнения главного балласта. Что и было исполнено блестяще. Но на самом деле он его не задраил, поскольку капюшон командирской «канадки» зацепился за щеколду запорного механизма люка.

 Геннадий Александрович подтягивается вверх и предпринимает еще одну попытку… Безуспешно! Еще пару раз… Время летит! Эффекта никакого! Вернее, эффект уже есть, правда не тот, который ожидался. Мгновений, ушедших на борьбу с люком оказалось достаточно для того, чтобы лодка при заполненной цистерне быстрого погружения и, заполняемых цистернах главного балласта, резво устремилась на глубину. Вода уже поступает в ограждение рубки, море предательски крадется к незадраенному рубочному люку диаметром более пятидесяти сантиметров…

Гибель корабля и экипажа предрешена…

И тут командир принимает единственно правильное решение.

Поскольку барахтаться в проеме люка было бессмысленно, Геннадий Александрович поднапрягся, поднял тяжелую крышку, и, как торпеда, вырвался наверх. Сверху задраил люк и вздохнул с облегчением: экипаж и корабль спасены.

Осталось подумать о себе.

 В прямом смысле, командиру было уже море по колено, так как корпус субмарины ушел под воду. Поднимая сапогами волну в ограждении надстройки, он ринулся на мостик, с него – на верхнюю часть ограждения рубки, а там…

Времени любоваться солнечной дорожкой уже не было. Он видел лишь несколько  квадратных метров железной суши, не поглощенной волнами, и мачту перископа, торчащую над ней.

Невдалеке всполошились и испуганно закричали чайки, ошеломленные увиденным. Капитан второго ранга Трушев сердечно обнял металлический столб в обхвате со ствол многолетней сосны и, по мере погружения лодки, несмотря на то, что был в грубых яловых сапогах, сноровисто с ловкостью Тарзана, устремился по скользкой обильно смазанной солидолом мачте перископа к ее вершине, изредка нежно подталкиваемый накатывающейся волной в зад, туго обтянутый меховыми штанами.

Оттуда то он и гипнотизировал старпома.

После всплытия торжественный спуск командира вниз по мачте перископа состоялся более стремительно, чем подъем: помогла сила земного притяжения и щедрая смазка. И надо же было такому случиться, угодил он анальным отверстием прямо на оконечник антенны «Штырь», опущенной при приготовлении к срочному погружению. Единоначальник, весь мокрый, неуклюжий, с недовольным выражением на физиономии сидел на верхней части надстройки рубки. Он жалобно постанывал.

 Через две недели капитан второго ранга Трушев вышел из госпиталя – к счастью, длина его прямой кишки оказалась равной длине отрезка наконечника антенны, вошедшего в нее. Что, в общем-то, и спасло Геннадия Александровича от более серьезной травмы. Правда, несмотря на спасительный мех, зад все-таки пострадал прилично, поскольку высота мачты перископа над верхней частью ограждения рубки составляет около семи метров.

А Геннадий Александрович преодолел ее почти в состоянии свободного падения. Пришлось ему последующие два месяца во всех служебных мероприятиях участвовать исключительно стоя, в чем вышестоящее командование  усматривало проявление служебного рвения.

Случай оказался поучительным не только для него самого, но и для других мореплавателей. На срочном погружении все командиры стали сначала задраивать люк и только потом докладывать об этом в центральный.

Петр Иванович и я бились в конвульсиях смеха, не скрывая слез. Они лились из наших глаз ручьем, катились по щекам и звонко падали в тарелки с недоеденными сосисками, разбавляя кетчуп, придавая ему особую остроту. Соленая влага попадала и на странички блокнота, разъедала и без того неразборчивые записи.

Посетители кафе, в основном молодежь, недоумевая, косились на троицу мужиков в возрасте, веселящихся, на их взгляд, совершенно беспричинно.

Откуда им, молодым, было знать, что мы давно ушли бы с флота, не дожидаясь пенсии.

Нелегко было служить.

Нелегко.

Зато, как весело!

Но, позже.

Демьян Островной

2005