Белые ночи давно закончились, и предрассветный час сковал все вокруг вязкой теменью, в которой человеческое сознание сбивалось, путая небо и землю, тепло и холод, дружбу и вражду, усталость и бодрость… Запахи и тени августовского дня давно уступили место непроглядной тишине, стирающей силуэты и отголоски минувшего.

Плотную ночную неподвижность внезапно надрезал слабый свист; уплотняя и раздвигая густую черноту пространства взвился очередной искусственный светляк. Судорожно цепляясь за небесное дно, злобно шипя и быстро тая, он ненадолго выхватил из безликого сумрака настороженные кусты и деревья, козырнувшие в ответ пульсирующим вспышкам химической кометы ее же безжизненным серебром; отбросил на край окопа слабую тень каски молодого капитана-артиллериста, замершего у бруствера.

Пошел четвертый год войны. Многим – и в тылу, и, особенно, на фронте – стало казаться, что она длилась вечность и осталась единственно возможным состоянием их жизни. Довоенная жизнь чудилась невозвратным сном, и теперь каждый новый день для многих был подарком и счастьем. Некоторые фронтовики из опасливого суеверия в будущем времени говорили и мыслили лишь в пределах необходимости, диктуемой боевой обстановкой, военным и хозяйственным планированием, нехитрым бытом.

Победу ждали, страстно желали и готовы были отдать за нее все силы и жизнь, но будущее и не думали планировать, о нем иногда лишь робко мечтали.

Впрочем, каждый многое понимал и чувствовал по-своему; было общее дело и общая цель, но у каждого – своя жизнь и своя война …

Артиллерийский капитан напряженно всматривался в сторону переднего края противника, откуда с педантичной периодичностью раздавалась дежурная трескотня немецкого ручного пулемета, взмывали в небо осветительные ракеты.

Справа в траншее возник едва различимый звук, который, с каждой секундой нарастая и приобретая ясность, наконец, оформился в осторожное шарканье по утоптанному дну траншеи нескольких пар сапог. Офицер насторожился и, медленно повернувшись в сторону приближающихся, на всякий случай расстегнул кобуру, аккуратно потянул пистолет …

По ходу сообщения приблизились, одна за другой, несколько фигур. В первой офицер угадал командира батальона, в боевых порядках которого он сейчас находился – строгого до суровости «пехотного» капитана. Его сопровождал лейтенант с эмблемами артиллериста на погонах. Поодаль остановились сопровождавшие офицеров автоматчики (ожидающий в окопе офицер решил, что их было двое).

– А командир вашего дивизиона не прибудет … со всем штабом? – немного раздраженно, не глядя ни на кого, но явно обращаясь к артиллеристам, проскрипел строгий капитан.

Ответа не последовало. Однако по праву ощущавший себя хозяином положения командир батальона и не рассчитывал на диалог. Он выполнял свой, как всегда четкий, план и не намеревался попусту тратить слова и время; а короткое замечание, высказанное с сарказмом – неприятие нерациональности в форме легкого всплеска эмоций – было самым большим послаблением себе, которое мог позволить комбат.

– Ладно, у меня на левом фланге дела. Оставлю пока вас …, – куда-то по направлению вражеских окопов сдержанно проговорил командир батальона тоном человека, привыкшего к повышенному вниманию окружающих, – когда разведчики вернутся, сразу, как договорились, уточним диспозицию, сравним данные, а потом уже доложим выше.

Пехотный комбат, как будто ставя печать под вечным договором, по привычке окинул фигуры артиллерийских офицеров взыскательным взглядом, который те ощутили даже в темноте.

Командир батальона всегда говорил и действовал так, будто все вокруг только и ждали его присутствия и его решения, а если высказывали свои соображения, мнения, то, исключительно, для него; чтобы ему лучше оценить обстановку и принять свое окончательное решение, рубящее непрерывность бытия на «до» и «после». Он не требовал к себе особенного отношения, не добивался никакого чрезмерного уважения, не капризничал по поводу неверной оценки своего нелегкого труда в виде званий, наград, должностей, хотя ко всем профессиональным отличиям относился серьезно, дорожил ими. Но даже мало знающие его высокие начальники чувствовали напряжение и энергию, исходящие от аккуратного и всегда сосредоточенного офицера, казалось, постоянно готового вступить в любую дискуссию, быстро и верно оценить любую неожиданность фронтовой обстановки, повести в бой любые подразделения, а если нужно – части и даже соединения.

Могло сложиться впечатление, что все свои слабости капитан сдал вместе со ставшей совсем ненужной гражданской одеждой под расписку старшине, выдавшему ему первые в его жизни шинель, пилотку, гимнастерку, форменные брюки и грубоватые сапоги. Он не самодурствовал, не обсуждал ни с кем недостатков начальства, ему было не до глупых мелочей. Просто был всегда очень занят, всецело поглощенный своим делом и долгом. Война только усиливала его занятость, требовала еще большей рациональности и самообладания.

Подчиненные совершенно не боялись его, принимая волю командира – часто диктующую очень жесткие предписания – как судьбу. Они беспредельно верили ему, а он твердо верил в победу, никогда в ней не сомневался; он ежедневно, ежечасно ее вершил.

Таких офицеров, опытных и уверенных в себе, становилось на фронте все больше …

– Климченко! – отрывисто выдохнул командир батальона, – со мной. Гайнанов – здесь; чуть что, мухой ко мне. Я к Сошкину, во вторую.

Старший лейтенант Сошкин командовал второй ротой в его батальоне.

Шаги комбата и бойца затихли, и в окопе установилась напряженная тишина.

Причиной была не только в том, что командир батальона прямо высказал сомнение в целесообразности действий офицеров-артиллеристов, и аргументов для возражений у них не было. Отношения между этими двумя фронтовиками, служивших в одном подразделении, складывались непросто.

Капитана звали Степан Клен, он был замполитом артдивизиона, в котором лейтенант – по фамилии Орлов – с начала лета командовал третьей батареей. Таким образом, двадцатишестилетний капитан был начальником Орлова, который и выглядел заметно старше, и был во многом опытнее замполита. Батарея Орлова в настоящий момент занимала позиции в боевых порядках батальона строгого капитана и должна была поддержать его роты огнем орудий, подавляя огневые точки противника во время утренней атаки.

Молчание прервал лейтенант Орлов.

– Осокин со своими должен вернуться минут через пятнадцать, не раньше, – то ли с укором, то ли с обидой произнес лейтенант. Это означало: нечего здесь торчать до намеченного времени, навлекать на весь артдивизион едкие замечания пехотных начальников; а тем более не стоило здесь появляться замполиту дивизиона, который, по внутреннему убеждению командира батареи, в данном случае занимался не своим делом.

Старшина Осокин возглавлял группу разведчиков, ушедшую вчера за линию фронта.

– Осокин мог вернуться и час назад, – после недолгой паузы спокойно возразил замполит, не глядя на собеседника.

Про то, что Осокин мог не вернуться, оба даже думать не хотели,

– Да он, может, самый лучший разведчик в полку … – слегка повышая тон, начал, было, командир батареи.

– И что же? – прервал его замполит, – Лучший разведчик – не скорый поезд, идущий строго по расписанию – завершил фразу капитан отчетливо, но почти шепотом; показывая, что нечего тут кипятиться и шуметь: не в блиндаже у себя и не на собрании.

Клен за три года войны научился владеть собой почти в любой обстановке. Ему было очевидно, что он – начальник, в подчинении которого немало офицеров, и еще больше сержантов и солдат – должен делать много больше своих непосредственных обязанностей. Тем более, на войне. А для этого нужно экономить время, силы, средства; и свои, и подчиненных, а если есть возможность – и старших начальников. Стало быть, нельзя ни себе ни подчиненным в боевой обстановке позволять лишние эмоции, ненужные действия. В то же время, нужно стремиться предвидеть как можно больше вариантов развития обстановки, взаимоотношений, «накапливая» опыт поведения и действий в самых типичных из них, но не забывая о том, что дважды не повторяется ни один. Исходя из этого, Клен про себя допускал даже то, что и два снаряда могут попасть в одну воронку, но в человеческих отношениях – в личных ли, в противоборстве неприятельских войск, в борьбе мировоззрений или в бескорыстной взаимопомощи – двух абсолютно сходных ситуаций просто не может быть.

Война вынуждала проявлять большую осмотрительность и неожиданную изобретательность в самых разных делах.

– Да Осокин всегда использует все возможности для выполнения задачи. Лучше что-то перепроверит или просто перестрахуется, отлежится в безопасном месте, чем раньше возвратится.

– Не в бухгалтерии он там, – с легкой досадой возразил капитан, и немного помолчав,  неожиданно добавил:

– А вот командира батареи в момент решения подчиненными важной задачи в расположении не найдешь.

Лейтенант шумно глубоко вздохнул, но не ответил.

Он действительно отлучился, всего-то минут на сорок; и даже не совсем за пределы вверенного подразделения. А причиной тому была санинструктор батареи – сержант медицинской службы Татьяна Князева – девушка, пожалуй, не слишком красивая и весьма строгая, но довольно милая, ладная, подчеркнуто аккуратная и по фронтовым меркам чрезвычайно следившая за собой. На нее многие заглядывались, но взаимностью она ответила, в конце концов, лишь Орлову, да и то после длительной «осады», в ходе которой со стороны лейтенант проявил искренность, терпение, не допуская ни одного намека на грубость, самоуверенность.

Его все знали как решительного и твердого командира, который умел добиваться поставленных целей. Товарищи и подчиненные ценили его щедрость, надежность, неприхотливость, способность не обращать внимания на мелочи и прощать чужие незначительные слабости. Кроме того, о нем можно было сказать: «видный мужчина».

Орлов начинал фронтовую жизнь наводчиком орудия, не помышляя о карьере. Однако его умение организовать людей для решения сложных и опасных задач, готовность брать на себя ответственность, находчивость были замечены, и в прошлом году Орлов получил под свое командование взвод в третьей батарее, стал офицером. А в начале лета 1944 года лейтенанту было поручено исполнять обязанности командира батареи; сначала – временно, но командир дивизиона предложил его официально назначить на должность комбата.

Комдив был человеком практичным, внимательным к мелочам, умевшим ценить профессионализм. До войны, занимая не рядовую должность в народном хозяйстве, он принял за правило не делать «лишних движений» в решении профессиональных задач и в быту, стараться реализовать все имеющиеся возможности, не прибегая к малознакомым и недостаточно освоенным средствам и приемам. И то, что он добился снятия брони, чтобы отправиться на фронт, было для многих его знакомых и сослуживцев неожиданностью. И только самые близкие понимали, что для него – человека не только ответственного и по-настоящему совестливого, но и достаточно честолюбивого – важно было находиться там, где решается самое главное.

Предложение комдива о назначении комбатом проверенного выдвиженца, выросшего в командиры в этой же батарее, поддержали все, кроме капитана Клена, не так давно ставшего замполитом дивизиона.

Дивизионный командир выслушал возражения замполита внимательно и даже согласился с ним. Действительно, Орлов допускает некоторую разболтанность в своем взводе, мелкие нарушения дисциплины среди его подчиненных были предметом разбирательства, но это было в начале весны, и ни разу – в боевой обстановке. Орлов уже написал заявление в партию и коммунисты дивизиона ему не отказали, в том числе и сам замполит. Отношения его с санинструктором, которые поначалу вызвали раздражение комдива, тоже не могли считаться смертельным грехом.

– Да Князева не причем! – замполит, вчерашний усердный студент, не успевший до войны по-настоящему влюбиться, всегда старался обходить подобные вопросы. Он искренне убеждал себя в том, что на службе нет места личной жизни, а тем более – на войне, когда вокруг погибают товарищи, когда невесты и жены не могут дождаться своих мужчин. Вместе с тем, лезть в чью-то личную жизнь, не мешающую делу, считал некрасивым; а на фронте, где каждого самое страшное могло настичь в любой момент, старался без крайней нужды подобные вопросы и «сигналы» не замечать. Но на самом деле женщины его приводили в необъяснимый трепет, хотя он уже научился не показывать внутреннего смущения. Впрочем, если бы кто-то проницательный сказал ему, что и он влюблен в Таню Князеву, он бы открыто и твердо возмутился …

Война настигла Степана – новоиспеченного инженера, накануне защитившего дипломную работу в Ленинградском электротехническом институте – в тот момент, когда ему оставалось вместе с дипломом о высшем образовании получить назначение на Ленинградский металлический завод имени И.В.Сталина. В институте Степан, приехавший в Ленинград с берегов Енисея, добросовестно учился – честно, ответственно, стараясь не упустить ничего важного для будущей профессии и для отношений с людьми; так было заведено относиться к работе, к своему делу в их семье. Сокурсницы для него были товарищами, знакомыми, а вот «своей» девушки он так и не завел, да, вероятно, не очень представлял, как это возможно.

Диплом Степану и его однокурсникам-выпускникам вручали в конце июня; не торжественно, под музыку, с цветами, родственниками, концертом, а, заполняя «на ходу»; выдавали с непросохшими чернилами в ближайшей от отдела кадров аудитории.

Это несколько задело Степана. Он был уверен в том, что война закончится где-нибудь на польско-германской границе не позже, чем к концу сорок первого года, и не собирался менять своих планов; поэтому к исполнению обязанностей инженера-электрика-конструктора он с первого дня отнесся с большим рвением.

Сибиряк с белорусскими корнями Клен мыслил не по годам масштабно, всерьез планировал внести свой вклад в преобразование энергетической отрасли страны. Но сводки с фронта с каждым днем становились тревожнее, а третьего июля он услышал речь Сталина и почувствовал, что без его, Степана Клена, участия врага быстро не разгромить. Значит, с заводом и энергетикой придется повременить.

Назавтра утром был в военкомате, записался в ополчение …

Девушки остались для него существами загадочными и недоступными.

На войне, Степан научился скрывать эмоции, точно реагировать не только на слова и действия, но и на намерения людей, научился требовать, руководить людьми, а иногда распоряжаться и их судьбами. Но женщины вне служебных отношений его смущали и заманчиво тревожили, он в душе робел перед ними, скрывая свое смятение за строгим статусом должностного лица.

В разговоре с командиром дивизиона по поводу назначения Орлова капитан Клен старательно обходил и подавлял личные предположения, вопросы и симпатии, но настойчиво подчеркивал опасения общего характера.

– Санинструктор отлично выполняет свои обязанности; оснований для претензий к ней нет. А вот к другим – были. И к Орлову, как к командиру. Дисциплина должна быть везде и для всех одинаковая; и любимчиков в боевом подразделении быть не должно – настаивал замполит. Он намекал на особые отношения временно исполняющего обязанности командира батареи с некоторыми сержантами, особенно, с разведчиком старшиной Осокиным.

– Верно, – соглашался комдив, тоже капитан, – но одинаково во всем и для всех у людей не бывает. Вы, замполиты, должны это лучше других видеть. Допустим, есть бойцы, которых Орлов выделяет, и что? Они хорошие солдаты, они умеют бить врага. И делают это, заметьте, лучше многих других, пусть и старательных, добросовестных, опытных.

– Это не дает ему права позволять им больше чем другим, а тем более переходить рамки дозволенного в отношениях с начальником, в дисциплине, … Да вы, товарищ командир, все знаете и понимаете, о чем я.

– Понимаю. И ставлю Орлова на место … если надо, и где надо. Жестко ставлю. Но он отличный артиллерист. Перспективный! И солдаты его уважают. На таких, как он, держится армия и победы.

Два капитана, обычно действующие согласованно, несмотря на разницу в возрасте и довоенном опыте неплохо понимавшие друг друга, на этот раз не смогли найти оснований для взаимных уступок. Командир не изменил своего решения, а замполит предупредил о твердом намерении довести свое мнение до командования полка. Комдив от неожиданности едва сдержался, чтобы не выругаться, однако промолчал; приказать в этой ситуации замполиту он не мог, а убеждать в необходимости скрывать от начальства внутренние противоречия он уже посчитал бы проявлением своей слабости.

Замполит полка, к которому обратился Клен, тоже остался недовольным. Уже немолодой и грузноватый для фронтового офицера майор начал было объяснить Степану несвоевременность разногласий в дивизионе и важность укрепить командование перед большим наступлением. Но капитан, как выяснилось, пришел с рапортом, в котором обосновывал несвоевременность назначения Орлова командиром батареи.

– Ну, вот зачем это? Ну что изменится? Решение уже принято, и приказ будет подписан.

– А может командир полка, ознакомившись с моими доводами, передумает.

– Вот, упрямый ты … бульбаш …– усмехнулся майор, пытаясь перевести разговор в неофициальную плоскость.

– … да, мои предки из Белоруссии, и еще под Брянском жили, а я родился в Иркутской области, вырос под Красноярском, я сибиряк …

– Да помню …, и диплом Ленинградского электротехнического … имени Ленина! Не обижайтесь, капитан.

– Не на что здесь обижаться, да и не в этом дело, – капитан решился было на то, чтобы рассказать еще о нескольких подробностях, не отмеченных в рапорте; например, о том, что будущий командир батареи, не только потакал своим любимчикам, но и был замечен замполитом в участии, а может и в организации пьянки с подчиненными. Об этом Степан Клен тогда не стал никому докладывать, потому что это была фактически первая встреча вновь назначенного замполита со своим подчиненным Орловым.

Но майор не дал раскрыть ему рта.

– Да разве не ясно, что не сегодня-завтра начнется наступление? Эстония впереди! Балтийское Море! Мы не о частных своих сомнениях, – майор постучал себя в грудь, – о другом должны думать. Ну, вот, знаете ведь о требованиях руководящих документов. Они ведь, эстонцы, вроде – наши были перед войной, а если с другой стороны посмотреть, так и совсем не наши.

Майор сделал паузу, как будто подыскивал правильные слова и тут же продолжил:

– Мы понимаем, что отношение эстонского народа к войне проявилось в формировании восьмого эстонского корпуса[1] Красной Армии, части которого уже не первый год громят фашистов. Нельзя забывать эстонских коммунистов гражданской: Виктора Кингисеппа,[2] Вингиссара![3] Но мы не можем не учитывать и других фактов. Слышали о двадцатой дивизии СС,[4] о гитлеровской трехсотой дивизии особого назначения? А есть еще двухсотый егерский полк,[5] батальон «Нарва»[6]… Все там – эстонцы; по нашим сведениям – добровольцы; среди них даже девушки есть. Тут поработал Улуотс,[7] – майор говорил в четверть голоса, но значительно и не без артистизма, как бы намекая на то, что эти сведения он доверяет замполиту дивизиона в виде исключения, вследствие особого расположения не столько к подчиненному, сколько к коллеге-политработнику.

– А Омакайтсе?[8] А полицаи?.. – замполит полка вдруг как будто сам испугался всего того, что наговорил.

– А здесь снова советскую власть нужно устанавливать, – почти не разжимая губ, с жаром продолжил он, – на эстонской территории нужно особенно осторожно себя вести. К этому призывает партия, на это обращает внимание товарищ Каротамм.[9] Здесь живут будущие граждане нашей страны. Нужно преодолеть недоверие, неприязнь тех, у кого они есть.

– Это ясно, – продолжал настаивать на своем капитан, – но назначение командира батареи тоже важно. Одно другому не мешает, … и даже наоборот. Назначение надежного командира позволит лучше и эту задачу решить… Ну, то есть, недоверие местного населения преодолевать.

– А Орлов чем вам ненадежный? Идеальных людей и командиров не бывает, а мелочи, отдельные недостатки … Ну, вот, кому именно сейчас нужно с этим разбираться. Ведь наступление! Ответственность момента не ясна вам, товарищ капитан?

– Об ответственности момента я в рапорте и докладываю.

– И, вот, ты думаешь, что я твой рапорт командиру полка сейчас понесу? – терял терпение начальник, – Ну, не до этого сейчас.

– Тогда я сам, – пытался упрямиться капитан, – у меня второй экземпляр есть.

– Да хоть третий! Я смотрю, писателей много стало?! – заметно раздражался замполит полка, – к командиру полка он пойдет. Ему делать больше нечего, – не уточняя кому именно: комполка или Клену нечего делать.

– Ну, вот, так я его и пустил … Ишь, прыткий! Вы бы, товарищ замполит, лучше у себя в дивизионе порядок бы наводили, помогали бы командирам и замполитам батарей. Орлову тому же… Забыл, как у тебя и боевых-то листков нормальных не оказалось? … там, в Волосово, в начале лета, перед переброской?

Майор, обычно сдержанный, начинал багроветь.

– Все! Забирайте рапорт и срочно в дивизион. Ну, вот не хватало, чтобы все видели, как замполиты перед наступлением по кабинетам с рапортами разгуливают!

«Кабинеты» были всего лишь образом, а то, что сам майор ненадолго получил в качестве рабочего места, действительно, небольшой кабинет, было, скорее, временной случайностью.

– Рапорт я не заберу, – набычился Степан.

– Товарищ капитан, – майор, человек не великий ростом, «подвсплыл» над огромным столом, непонятно, каким образом, втиснутым в маленькое пространство, – в дивизион ступайте, – с расстановкой цедил он сквозь зубы, – не-мед-лен-но.

Степан быстро встал, принял стойку «смирно», сжав губы и скосив глаза на замысловатую заморскую резьбу дорогого шкафа, рукотворным утесом высившегося за спиной майора, который уже спокойнее, стараясь придать словам примирительный тон, закончил:

– Ничего уже не изменишь. Ну вот, пока – точно не изменишь … и смысла в этих протестах и рапортах сейчас нет. В дивизион, и чтобы … на высшем уровне …

Орлов не знал всех подробностей настойчивого несогласия замполита дивизиона со своим непосредственным начальником – комдивом и командованием полка, но Клен и раньше открыто указывал Орлову на ошибки, по мнению замполита, недопустимые.

Отношения между офицерами с самого начала их совместной службы выстраивались с трудом; их можно даже было оценить как напряженные. Лейтенант и когда был командиром взвода, и уже исполняя обязанности комбата третей батареи стремился, чтобы по линии замполита в его хозяйстве замечаний было как можно меньше, но выходило чаще формально, без души. Впрочем, замполит не придирался к Орлову за блеклые и пустоватые боевые листки, не вовремя проведенные комсомольские собрания. Но серьезных просчетов в воспитательной работе не прощал, требовал большей самокритики, высокой личной примерности не только в бою, но и в повседневной жизни, как бы мало ее не перепадало на долю фронтовиков.

Сразу после подписания соответствующего приказа замполит посчитал необходимым прямо сказать вновь назначенному командиру батареи о том, что решение о назначении принято вопреки его мнению. Клен в личной беседе с Орловым подчеркивал: назначение лейтенанта на ответственную и сравнительно самостоятельную должность он считает преждевременным. В то же время замполит нашел в себе силы признать, что, несмотря на свое несогласие, он искренне надеется на понимание теперь уже комбатом масштаба и важности своей новой роли в дивизионе.

Сейчас, в траншее, лейтенант даже подумал про себя, что с замполитом ему не повезло, но тут же оборвал себя. «А дивизиону-то, наверно, повезло? Или, все же, не очень?», раздраженно размышлял лейтенант, вглядываясь в темноту – рассматривая то же самое, что силился рассмотреть замполит.

Орлов, как и большинство других офицеров и солдат на войне, понимал: представления о том, что на первый взгляд, хорошо или плохо, в действительности могут оказаться ошибочными. Хорошо ли жалеть человека, давать ему послабления? Плохо ли заставлять работать за пределами его возможностей?

Пожалев человека, оградив его от необходимости самому преодолевать трудности, страх, а иногда и стыд (нередко он оказывается ложным), можно сделать его неоправданно нежным, беззащитным перед «превратностями судьбы». А если заставить его в спокойной обстановке преодолеть себя, сделать такую работу, какой и не желал никогда, и не подозревал, что может с нею справиться, это можно спасти его от беды, которая, как водится, приходит нежданно. И тогда он сможет броситься в самую плотную толщу жизненного водоворота, твердо понимая: «выгребу, выплыву, и спасу другого …»

На войне «хорошо» и «плохо» в оценке принятых решений и поступков зачастую уступало место, в одних случаях – целесообразности, в других – соответствию боевым уставам, в третьих – приоритетам безопасности … И, конечно же, то, что отдельному человеку в минуту смятения и слабости представлялось сносным, нередко осуждалось другими людьми.

Казавшиеся безрассудными, самоубийственными, противоречащими всякой логике и инстинкту самосохранения порывы не жалеющих себя одиночек, подразделений, а то и целых частей, становились высшим проявлением жертвенности и мудрости одновременно. Потому что совершались они во имя общей цели, во имя Победы, путеводной звездой из будущего наполнявшей глубоким смыслом самые отчаянные поступки, самые горькие жертвы.

Впрочем, именно так вряд ли кто-то рассуждал, но многие подобным образом понимали долг, так представляли себе справедливость. Большинство чувствовало необходимость такого отношения к жизни, хотя не всем хватало мужества дотянуться до нравственных вершин, не всегда хватало стойкости, а иногда не доставало удачи, простого везения.

Для многих на фронте обстоятельства складывались часто самым жестким образом: оставалось сделать мгновенный выбор лишь между геройской смертью и уходом в небытие испуганным раздавленным существом. Тысячи подвигов так и остались в тени истории, но совершившие их люди слились с вечностью, оказавшись и оставшись навсегда героями, честными перед собой и обществом.

У каждого из фронтовых разведчиков возможностей для проявления героизма, решительности, самоотверженности было столько, что хватило бы и на нескольких человек. Можно сказать, что выполнение любого их задания – череда подвигов, ставших нормой, едва ли не обыденностью, но от этого ничуть ни менее страшной, выматывающей. За линией фронта риска и опасностей куда больше, чем вероятности просто сделать хоть какой-то рациональный выбор.

Офицеры в траншее молчали, понимая, что вот-вот начнет светать. Разведчики задерживались. Как ни старались комбат и замполит увидеть подчиненных, ничего рассмотреть так и смогли.

Тонкое лиловое лезвие зари рассекло над горизонтом плотные низкие облака на востоке. Вот-вот свет прорвет редеющую твердь ночной плотины, станет неудержимо наполнять теплом и ясностью отдохнувшую за ночь землю.

Неожиданно из сумрака рядом с артиллеристами вынырнул оставленный командиром батальона автоматчик Гайнанов, до тех пор никак себя не проявлявший. Он скороговоркой шепнул:

– Ваши разведчики вернулись, я за комбатом, – и бесшумно растворился в траншее, ничего больше не спрашивая у артиллерийских офицеров и не ожидания никаких указаний от них.

Разведка сработала на отлично и, что очень важно, все разведчики вернулись живыми, невредимыми. За линией фронта их пребывание, по всей вероятности, если и было обнаружено, то не сразу.

Так выходило далеко не всегда и не у всех, но старшина Василий Осокин считался заговоренным. Конечно, и он не каждый раз выполнял задание гладко и полностью, но нередко и перевыполнял. И хотя за самовольные решения начальники всегда поначалу грозились его наказать, в последствии, оценив полезность инициативы и полученных сведений, от угроз к делу не переходили, а иногда сменяли гнев на милость: грудь старшины украшали медали «За отвагу», «За боевые заслуги» и «За оборону Ленинграда», да еще и орден «Красной звезды». Говорили, что командование обещало ему за январские бои орден «Славы», тогда еще совсем новый; но то ли представление затерялось в высоких штабах, то ли орден по ошибке или чьему-то умыслу попал на другую грудь, но незамысловатой серебряной звезды на черно-оранжевой колодке старшина Осокин пока не дождался.

Впрочем, по этому поводу он не слишком переживал, а к обещаниям начальства относился, если не с пренебрежением, то с иронией. Он знал себе цену, остро чувствовал жизнь. Он как удачу, как подарок воспринимал предоставленную судьбой возможность и собственную способность добиваться целей: важных для всех, но мало для кого достижимых; это он ценил намного выше наград и похвал.

Действительно, старшина обладал всеми качествами фронтового разведчика, а некоторые из них у него были особенно хорошо развиты. Отличная память, зрение, слух дополнялись поразительным умением концентрировать внимание. За несколько месяцев войны Василий, обладающий очень тонким слухом, практически самостоятельно настолько продвинулся в знании немецкого языка, что мог иногда быть переводчиком, читать некоторые документы, а один раз за линией фронта в темноте даже вступил в короткий вынужденный диалог с немцами, не вызвав у них подозрений.

Сопутствовало ему и особое военное везение. Не раз немецкие пули, осколки, штыки могли поставить точку в его опасной фронтовой судьбе. Однажды он попадал под обстрел своих орудий. И каждый раз отделывался ушибами, царапинами; как-то он все же был легко ранен, но на третий день после ранения убежал из медсанбата в часть.

Другие разведчики были тоже опытными и смелыми бойцами. Среди них выделялся друг Осокина – силач-великан Егор Малинкин, по прозвищу «Неотважный». На самом деле, отваги сержанту Малинкину было не занимать. Он, как и Осокин, был отличным наблюдателем, стрелком, выносливым бегуном, имел два ранения, ходил за линию фронта командиром группы, добывал «языков». И награды у него были – орден «Отечественной войны» второй степени, медали –»За боевые заслуги» и «За оборону Ленинграда». Но так уж вышло, что медали «За отвагу» смелого разведчика пока не удостоили. Командование, казалось, было намерено это несоответствие исправить, но по разным причинам Егор так и оставался без этой медали, которую фронтовики чрезвычайно ценили.

Впрочем, назвать Егора в лицо «неотважным» решался далеко не каждый, а вот «за глаза» по этому обидному и несправедливому прозвищу его знал весь дивизион.

Сразу по возвращении разведчиков командир стрелкового батальона, как и планировал, на своем КП кратко обсудил с артиллеристами план действий, скорректировал огневые точки противника, подтвердил некоторые моменты ранее проработанных вопросов взаимодействия во время боя.

Позже, уже в блиндаже командира третьей батареи, капитан Клен, уточняя результаты разведки, провел более детальный разбор выполнения задания. Помимо прочего поинтересовался причинами, пусть и небольшой, задержки группы с возвращением.

– Заметили один занятный фашистский блиндажик недалеко от боевых порядков – нехотя отозвался старшина Осокин, – вроде бы серьезный, а охрана … Не пойми что. Можно сказать, никакой охраны. На обратном пути заглянули…

– Он был похож на огневую точку или наблюдательный пункт? – осторожно, подчеркнуто ровно, произнес замполит.

В девяти коротких словах присутствующие услышали много важных смыслов: «у группы не было задач, кроме уточнения координат целей для завтрашней работы батареи»; «группа могла обнаружить себя», «могли быть необоснованные потери» и другие; и, возможно главный смысл: «была поставлена под угрозу срыва вся операция».

– Нет, – сухо, спокойно, очень ровно продолжал старший группы, – но там мог оказаться важный в оперативном смысле объект?

Осокин, как и Орлов, не был готов к тому, что замполит дивизиона окажется на переднем крае в момент возвращения. Тем более, никто из них не мог предположить, что группе может встретится за линией фронта. Это понимали все, и над картой района разведки на мгновение нависла немая неопределенность.

– Оказался? – бесстрастно поинтересовался замполит.

– Кажется, нет, – нехотя ответил старшина.

– Ответ странный для опытного разведчика, – заметил капитан.

– Никак нет, – подчеркнуто четко отозвался Осокин.

– Принесенные вами фотоаппараты, кинокамеру и пленки проверят, конечно, но … – Клен замолчал, тяжело вздохнул.

– Ну, а …, – замполит подбирал то ли слово, то ли тон для вопроса, – в блиндаже кого-то обнаружили?

– Да, – совсем тихо, но твердо и без задержки ответил старшина. – Двое гражданских, … думаю. Одежда была армейского образца, но без погон. И документы не военные. Один кинулся с пистолетом, – Осокин покосился на лежащий тут же с краю стола «Вальтер», придавивший своей тяжестью немецкий Ausweis и еще какие-то наспех найденные документы, – другой со страху заголосил было…

Установилась напряженная тишина. Выводы можно было делать различные; самостоятельность разведчиков граничила с безрассудностью. Однако задание выполнено; двумя врагами стало меньше; добывать «языка» разведчиков не обязывали. Да и вряд ли могли быть ценными сведения двух человек, которых даже не посчитали нужным должным образом охранять.

Командир батареи сжимал губы, то и дело играл желваками, а то, вдруг, ворочал глазами; словом, чувствовал себя все больше не в своей тарелке. Он был уже готов прервать начальника, заметить, что пора уже заниматься подготовкой к предстоящей боевой работе, но тот снова заговорил.

– Товарищ лейтенант, вы, я видел, уже начали писать донесение. Прошу вас, как можно быстрее заканчивайте. И, по возможности, покороче … Отметьте только новые детали оперативной обстановки. Мы и так задержались, а вам еще нужно готовиться к бою … И мне пора быть в штабе дивизиона.

Орлов по инерции собирался возразить, как он обычно делал, если знал, что прав, а позиция оппонента казалась не взвешенной, предвзятой: у него в батарее все готово, фактически добавилась одна цель, да и ту он накануне, еще до разведки, прогнозировал, как весьма вероятную, логичную. Хотелось ему напомнить, что он докладывал о своих соображениях командованию дивизиона и полка, подмывало подчеркнуть, насколько точно он многое предугадал. Но сегодня он в очередной раз смолчал.

– А мы с вами пока подкорректируем карту, – обратился к Осокину замполит дивизиона, не стремящийся угадать, что в данный момент думает и чувствует Орлов.

Разведгруппа Осокина в ходе выполнения основной задачи случайно наткнулась за передовой на блиндаж вражеских корреспондентов, хроникеров, или группы, снимавшей материалы для специального фильма, это точно выяснить так и не удалось. По крайней мере, один из документов, добытых разведчиками, указывал на причастность обитателей случайно найденного блиндажа к министерству народного образования и пропаганды Германии. На пленках были сняты немецкие солдаты и офицеры в боевой обстановке и на досуге, местные жители, нарочито выражающие под прицелами объективов доброжелательность к военнослужащим Вермахта.

Кинокамера и фотоаппараты, которые по замыслу Осокина должны были остаться в батарее, замполит батальона вместе с пленками отправил в штаб дивизии, откуда они последовали все дальше от передовой, попутно привлекая внимание особого отдела.

Среди трофеев, о которых Клен в тот раз ничего не узнал, были еще портсигар, часы и роскошный набор принадлежностей для бритья в аккуратном красивом кожном несессере. Этот набор разведчики подарили своему комбату.

Но все это мало значило по сравнению с полученной информацией о силах противника, о расположении огневых точек, коммуникаций, наблюдательных пунктов, резерва.

Сведения, добытые разведчиками, помогли решению задач, поставленных на начальном этапе наступления:  артиллеристам – результативно вести огонь, уничтожить или подавить узловые элементы обороны врага; стрелковому батальону – максимально сберечь личный состав при прорыве этой обороны. Строгий командир батальона, недовольный чрезмерной суетой артиллерийских офицеров в ночь перед наступлением, не только поблагодарил по телефону всю батарею в лице ее командира, но нашел время приехать к артиллеристам – и в дивизион и на батарею – лично, поделиться с ними и соображениями тактического характера. Кроме того, к донесению о проведении операции он приложил служебную записку, в которой кратко раскрывал особенности взаимодействия пехотных и артиллерийских подразделениях в наступлении…

Части шестьдесят седьмой армии, которой был подчинен полк, где служил Клен, выбили врага с укрепленных позиций и, в последующем, отбросили его к концу августа за Тарту.

Воевали самозабвенно и с уверенностью в неизбежном успехе.

Солдаты и офицеры третьей батареи со стороны выглядели единым неутомимым организмом, всегда готовым выполнить все возможное, повторить все опробованное кем-то другим и спокойно, с необъяснимой покладистостью и изобретательностью осуществить невероятное.

Каждая клетка этого живого целого точно понимала и остро чувствовала все остальные клетки, полностью стирая шероховатости внутренних связей или вытесняя их за пределы выполнения череды боевых задач, нескончаемых во время фронтовых операций.

Так жили, так работали на войне сотни батарей – противотанковых, гаубичных, минометных, зенитных; кораблей, экипажей танков, самолетов …

Значительная часть успеха зависела от настроя офицеров и отношений между ними, выстроенных командиром, от их авторитета среди подчиненных.

Решения, которые принимал командир третьей батареи – заранее или, в силу стремительно меняющихся условий, в ходе выполнения боевой задачи – как правило, признавались командованием дивизиона и полка верными. Командиры стрелковых и танковых подразделений, с которыми взаимодействовала батарея в бою, считали артиллеристов батареи надежными бойцами и ее командира толковым начальником, профессионалом.

В ходе наступления на Тарту третья батарея дважды попала под обстрел немецкой артиллерии; ее на марше атаковал бомбардировщик «Штука»;[10] артиллеристам пришлось даже вступить в бой с немецкими танками, внезапно возникшими перед боевыми порядками батареи.

Без потерь батарее обойтись не удалось, иначе на войне не бывает; двое погибли, еще один был тяжело ранен, четверо бойцов получили легкие ранения. Уже на второй день наступления был тяжело ранен замполит батареи, поэтому капитан Клен бывал здесь чаще, чем в других подразделениях дивизиона. Командиру батареи старался не мешать; тем более, в вопросах выбора тактики при решении стоящих перед батареей задач. Если обстановка того не требовала, в батарее не задерживался, да и времени лишнего не было; дивизион – большое хозяйство …

Палатку санинструктора Степан старался не замечать, но с сержантом Князевой сталкивался едва ли не каждый раз, когда оказывался в расположении третей батареи. Мгновенные встречи эти всегда оказывались неожиданными, ее настораживали, его захлестывали. От неожиданности он даже переставал дышать на секунды; в эти мгновения откуда-то прорывались непрошенные, способные вогнать в краску, мысли, образы недоступной небожительницы … Он внутренне жестко одергивал себя, возвращая в реальность – так, что уголки губ нервно выгибались вниз, кулаки сжимались, не позволяя ни разыграться воображению, ни отвлекаться от насущных дел, от многочисленных забот.

Больше всего его волновали молодые солдаты и назначенный к Орлову за неделю до наступления командиром второго взвода совсем юный офицер –младший лейтенант Володя Зябликов.

Это был искренний юноша, жаждущий жизни, которую пока мало знал. Осенью сорок первого его вывезли по Дороге Жизни; как только появилась возможность, он поступил в артиллерийское училище. И вот теперь, в сорок четвертом попал на фронт.

Как у большинства советских сверстников душа его была переполнена ненавистью к врагу и твердой убежденностью в том, что именно он может и должен наказать захватчиков. В нем зрело понимание ответственности перед людьми, страной и, одновременно, неосознанные опасения не справиться с этой тяжелой ношей. Служебное старание, как и боевая неопытность лейтенанта, были очевидны.

Володя смущался перед фронтовиками, понимая свою неспособность и невозможность перенести привычные правила отношений учебного подразделения на быт воюющей батареи. Он не знал точно, как вести себя с младшими по званию, но уже опытными бойцами взвода, а тем более – с независимо державшими себя разведчиками; никак не мог найти нужный тон служебных отношений с санинструктором.

Орлова молодой человек воспринимал как повелителя, главного учителя и божество, и совершенно не боялся комбата: уважение к его заслугам, желание научиться у него многому в профессии и отношении к делу, восхищение его личностью заглушали робость юного офицера перед повидавшим виды начальником. Командир батареи к своему подчиненному, выросшему на Литейном, в строгой Северной столице, относился без лишних симпатий, спокойно и с терпеливой надеждой: сдержанно-одобрительно – к его неплохим теоретическим знаниям, требовательно – к практике командования взводом, снисходительно – к проявлениям неизбежной временной неопытности.

На долю Зябликова во время августовского наступления выпало серьезное и опасное испытание, которое и более опытным артиллеристам этой батареи не часто приходилось переживать. Как будто сама война спешила с его боевым крещением.

Батарея вела огонь по целям, расположенным за линией фронта, до которого было никак не меньше двух километров. Командир батареи лично корректировал огонь взводов по телефону с выносного НП, скрытно расположенного у линии фронта. А капитан Клен оставался на батарее, готовый, если потребует обстановка, помочь офицерам после прекращения огня быстро сменить позицию или организовать выполнение другой задачи.

Обстрел невидимых целей только начался, когда примерно в километре от позиции батареи, в низинке, среди редкого кустарника на опушке леска появились угловатые и тяжелые черепахи, горбившиеся трапециевидными подвижными наростами со смертельными жалами. Этого никто не ожидал; опасность предстала перед людьми, как извержение Везувия перед жителями Помпей и Геркуланума.

Прогремел первый залп батареи, и унесшиеся в сторону неприятеля снаряды, возможно, еще не достигли целей, как свежую пороховую гарь и звон в ушах номеров орудийных расчетов прорвал подкравшийся ужас.

– Танки!!! – чей-то надрывный крик, нелепый пасынок затухающего раската залпа, осой впился в напряженный размеренный ритм привычной боевой работы батареи.

Смысл происходящего был осознан лишь через несколько мгновений. Появление врага здесь, в отдалении от передовой – событие непредвиденное. Кто-то из молодого пополнения, оглушенный залпом и напряженностью ситуации, и так был готов к любым неприятностям. Но бывалые офицеры и солдаты уже через секунду оценили опасность: на опушке леса значительно левее боевых порядков батареи неизвестно откуда появились два немецких танка.

Они, вероятно, свернув с петлявшей среди кустов и редких деревьев проселочной дороги, ползли по кратчайшему пути, со стороны второго взвода, нацелившись на левый фланг батареи. Через две-три минуты танки могла почти в упор расстреливать орудия и расчеты, а через четыре-пять – утюжить позиции.

Клен рванулся к командиру первого взвода, в отсутствие комбата, руководившему действиями батареи на позиции, с предложением разделить задачи расчетов. Себе Степан наметил немедленное скрытное выдвижение с двумя-тремя бойцами навстречу танкам. А взводный уже кричал в трубку полевого телефона комбату о внезапном изменении обстановки.

Стало ясно, что все трое – Степан, комвзвода, и комбат – приняли одинаковое решение: первый взвод продолжает обстрел назначенных целей, а орудия второго разворачивают в сторону танков, на прямую наводку. Первоначальную задачу и отражение танков противника батарея будет выполнять до тех пор, пока это будет возможно…

К опытным офицерам, спотыкаясь, бежал бледный командир второго взвода.

– Танки!.. Сюда!.. – одними губами, сдавлено выпалил он, не обращаясь ни к кому конкретно.

– Вижу! – выкрикнул Степан в лицо ошеломленного юноши, крепко поймав его за плечи, – их атаку нужно отбить!

– Аа?! – младший лейтенант, как будто силился понять, кто и о чем с ним разговаривает.

– Орудия развернуть на прямую наводку! – встряхнул младшего лейтенанта, – наводить умеешь?

– Что умею?… – переспросил молодой офицер.

– Надо задержать немцев! Или они все тут разнесут! – продолжал трясти бледного Зябликова капитан, – на тебя подчиненные смотрят, их поддержать надо!

– Умею… – командир второго взвода приходил в себя.

Клен развернул его к орудиям и легонько подтолкнул вперед.

– Давай, быстрее, – и тут же на ходу, громко скомандовал, опережая командира взвода:

– … третье и четвертое орудия! По танкам! Прямой наводкой!

И расчеты, в ту же секунду, как будто только к этому все время готовились, перекрывая все мыслимые нормативы, дружно выполняли новое указание. А командир первого взвода уже отдавал команды своим наводчикам, добиваясь более точной стрельбы по целям за линией фронта.

Клен с двумя разведчиками и двумя бойцами-артиллеристами схватили ручные гранаты, противотанковое ружье, патроны к нему, и рысцой, пригибаясь насколько можно, побежали в сторону приближающихся к батарее танков. Редкий кустарник позволил так пробежать лишь немногим больше ста пятидесяти метров, после чего капитан скомандовал лечь и ползком продвигаться навстречу надвигающейся на батарею опасности, закованной в надежную тевтонскую броню, изготовленную на крупповских заводах. Степан и солдаты его группы успели проползти еще метров пятьдесят-семьдесят, оставаясь незамеченными противником.

Они не видели, как на опушке показался третий танк и два бронетранспортера, из которых высыпались серые паучки вражеского десанта, спрятавшиеся за черепахами-танками и готовые быстро соткать паутинку-сеть, которая станет цепью стрелков, и должна будет не упустить не одного спрятавшегося бойца с гранатами, ни одного артиллериста, способного оказать сопротивление после обстрела батареи танками.

Люди, ползущие навстречу железной силе, несущей им погибель, не могли видеть, как мертвенно бледный командир второго взвода, не столько командовал, сколько вместе с другими номерами расчетов, разворачивал сначала одно, и сразу же за ним и второе орудие; как наводчик четвертого орудия, опережая не очень уверенные указания взводного, прицеливался по головному танку, как за всем этим в пол-глаза наблюдал командир первого взвода, находившийся на постоянной связи с выносным НП.

Капитан и бойцы были заняты; у них было свое дело – не большое, не маленькое – но закрывшее собой не только все остальные заботы и задачи, но и всю жизнь. Никто из них не думал и о том, что жизни осталось, может быть, несколько минут. Война научила людей жить; это всегда выгоднее и полезнее, чем бояться и переживать…

Жить даже в такие мгновения можно по-разному. Можно изо всех сил спасать свою плоть, подчиняя этой цели все, что оказывается доступно, включая жизни других людей. Объяснить причины такого выбора не сложно, но принять …  Противопоставление себя остальному миру нередко подводит человека, порой повергает в животный страх, вынуждает действовать в одиночку или осознанно паразитировать на ситуации, терять преимущества человека и поступаться человеческими принципами.

Но можно стремиться согласовать свои усилия и интересы с целями и заботами других людей, подчиняя свои силы, умения, опыт преодолению общих проблем, а то и просто броситься спасать другого человека, забывая об опасности.

В первом случае вполне вероятно достижение своей цели, можно сберечь себя и при определенных условиях даже избежать осуждения общества, скрыть преступление, грех от других; можно даже найти в себе силы для покаяния. Но поступок не исчезнет бесследно, не останется без воздаяния (тем более, если это привычка, правило); за него придется отвечать, если не самому, то детям, внукам …

Главная опасность заключается в том, что поступившийся человеческим предназначением субъект подвергает себя и своих потомков угрозе остаться в одиночестве – вне человеческий связей, даже если формально остается среди людей, не подозревающих о его грехе. Вне общества человеком не станешь; значит, реализованный эгоцентризм – отсроченное самоубийство. Спасение себя любой ценой оказывается для некоторых людей настолько грубо-естественным, затмевающим все обязательства перед миром, что разрушает человеческое, культуру.

Второй вариант опасен для плоти человека и даже для его имени, которое может кануть в безвестность или быть опороченным, но человек тем самым строит себя и общество, создает культуру, созидает. И если, спасая других, решая их проблемы, человек прекращает свое земное существование, растворяясь в природе, органично становясь частью всеобщей гармонии, он усыновляет все живущее человечество …

Ни о чем подобном не думали пять человек, рассредоточившись на пути танков; верные воинскому и человеческому долгу они просто пытались сделать все, что было в их силах.

Поэтому их ободрил пронесшийся над головами в сторону танков снаряд …

Четвертое орудие вступило в бой чуть раньше третьего. Первый снаряд не попал в ближайший танк, разорвавшись далеко позади него, осыпав землей один из ползущих позади танков бронетранспортер. Второй выстрел проследить не успели, потому что одновременно полыхнул пламенем ствол ближайшего танка, с бронетранспортеров ударили пулеметы, и через мгновение рядом с орудием ухнуло, окатило осколками орудие. Наводчик, резко и синхронно со всем расчетом пригнувшийся в момент разрыва, вместо того, чтобы затем поднять голову и осмотреться, стал оседать и неловко уткнулся в станину…

По танкам ударило и третье орудие, но и в танках понимали угрозу, исходящую от быстро отреагировавших на нападение советских расчетов. Разрывы вокруг орудий, следовавшие один за другим, мешали сосредоточиться, могли в любой момент прекратить мужественное сопротивление артиллеристов. Продолжали бить пулеметы с бронетранспортеров, которые остановились, прикрываясь танками, не спешили отдаляться от дороги.

Младший лейтенант Володя Зябликов занял место наводчика не раздумывая, механически, когда на землю упали еще не все частички почвы, подброшенные взрывом немецкого снаряда. Он уже прильнул к окуляру панорамы, когда к наводчику кинулись санинструктор один из номеров расчета, потащили его вглубь позиции, чтобы там оказать ему первую помощь.

Володе было трудно сосредоточиться, прицелиться, но он все же выстрелил, и тут же понял что промахнулся.

– Заряжай! – срывающимся голосом, которого сам не узнал, крикнул он не оглядываясь, неотрывно следя за танком, о котором вдруг понял, что если считать его просто целью он не так и опасен. Цель раньше или позже будет поражена.

В этот момент один из немецких танков каким-то чудом загорелся. Наверное, из другого орудия попали, думали в обоих расчетах. И тут же снаряд из танка едва не разнес третье орудие, оглушив расчет и повредив гаубицу, огонь из которой стало вести невозможно.

Танк, в который целился командир второго взвода, тоже остановился, башня его стала поворачиваться в сторону опушки, с которой немцы атаковали батарею. Оттуда, из подлеска, по немецким танкам и бронетранспортерам била советская «тридцатьчетверка».

Обстрел батареи прекратился.

Вражеские бронетранспортеры неуклюже разворачивались, явно намереваясь прорваться обратно на опушку, ближе к дороге, по которой они могли уйти от преследования. Два немецких танка тоже стали отползать, только не прямо к лесу, а правее, подальше от советского танка и от батареи;  но и в этом положении немцы продолжали отстреливаться от «тридцатьчетверки». Немецкий десант, скрываясь от пулеметного огня из советского танка, удирал к лесу, поспевая за бронетранспортерами.

Ближний к батарее немецкий танк, остановившись, дал залп в сторону «тридцатьчетверки». В этот момент выстрелил по нему и Володя. Снаряд попал в цель, угодив в боковину прямоугольной башни; немец замолчал.

Советский танк не выходил из подлеска на открытую местность, и все же один немецкий снаряд его зацепил, «тридцатьчетверка» остановилась, но продолжала вести огонь по врагу.

Один немецкий бронетранспортер и танк горели, еще один танк, подбитый лейтенантом Зябликовым, стоял неподвижно. Позже выяснилось, что и оставшимся немецким танку, бронетранспортеру и десанту удалось уйти недалеко; техника была подбита вблизи передовой, несколько выживших немецких солдат, не сумевших прорваться к своим, сдались в плен…

Группа Клена тоже взяла в плен двух раненых немецких солдат: танкиста и пехотинца.

Батарея поставленную задачу выполнила; в ходе обстрела ее позиции немецкими танками один артиллерист погиб и были ранены трое, из которых двое вскоре вернулись в строй.

По завершении августовского наступления батарея Орлова заняла позиции в шести-семи километрах от Тарту, недалеко от других подразделений дивизиона и полка.

– Ну, замполит, как будем оценивать батарею Орлова? – осторожно спросил командир дивизиона капитана Клена, накануне совещания, по итогам которого собирался писать донесение командиру полка с изложением результатов действия дивизиона в последние дни наступления.

– Считаю, батарея сделала все, на что была способна, – ответил замполит дивизиона с интонациями, в которых сквозил вопрос: а разве это и так не ясно? Но тут же продолжил:

– И командиры себя хорошо проявили, и расчеты, хоть и неполные, задачи выполняли, и молодежь ввели в строй… не всех только. Сильно потрепана батарея теперь.

– Всему дивизиону досталось, – как будто себе самому говорил комдив, на плечах которого непривычно торчали немятые майорские погоны, – нелегко дался этот, то ли эстонский, то ли немецкий город…

– … русский, – тоже как бы про себя буркнул Клен.

– Что, – переспросил комдив, – русский?.. Советский, то есть?

– Да нет, русский именно. Хотя уже был и будет советским. И вообще, для меня сейчас «русский» и «советский» не различаются.

– Ну, нет! Разница,– подбирал слово командир, – заметная. Но русский-то почему этот Тарту?.. Дерпт же?..

– Юрьев, вообще-то, – вздохнул капитан, – русские его основали; хотя раньше немцев, и даже раньше русских здесь, все же, жили эсты.

Комдив хмыкнул, пожимая плечами, взмахнул крылышками майорских погон.

– Может и эсты, не знаю. Это не важно. А вот батарею надо и пополнять и поощрять…

Замполит не возражал, и они обсудили предложения для представлений, в числе которых был орден «Славы» старшине Осокину, медаль «За отвагу» – Малинкину, медаль «За боевые заслуги» – Князевой. Решили, что Орлову уже хватит ходить лейтенантом: третья звезда теперь его по праву, а если так дальше пойдет, то и четвертая будет в самый раз. Решили представить к наградам еще несколько артиллеристов.

– Не посчитают нас нескромными? – вопрос командира звучал после, фактически, принятого решения провокационно.

– Но ведь это все заслуженное; я бы в третьей командира первого взвода поощрил, да и Зябликова бы без внимания не оставил. Все-таки победителей растим, должны приучить уважать людей, а людей научить уважать себя, гордиться своим честным трудом. После такой войны многое должно поменяться, человек должен стать более самостоятельным, убежденным строителем нового, … уверенным в себе хозяином. Орден на груди победителя лишним не будет, он жизнью своей рисковал, жертвовал всем, чем мог; награда победителю – это справедливо, – неожиданно для себя не мог остановиться Степан.

– Ну, положим, каждый хозяином быть не может, – заинтересовался мыслями заместителя командир дивизиона, – хозяин, что в стране, что в полку или на батарее, что в семье, должен быть всегда один, – голосом, не терпящим возражений, возвращал своего заместителя в систему привычной субординации командир. Но было ясно, что убеждения замполита обоснованы и командир.

– С другой стороны, согласен, – продолжил он, – жизнью здесь рискуют чуть не каждый день, и задачи выполняют, страну защищают. Значит, достойны наград. А достоинство для человека – первое дело.

– Это верно, – горячо согласился Степан, однако, отстаивая свою позицию. – Но если человек не способен быть хозяином, руководителем, если он не достоин … Допустим, стал во главе других людей случайно или обманом. А другой достоин многого; лучше других понимает цели и проблемы, способен не только себя организовать, но помочь другому многое понять, многого добиться, но ему-то руки отбивают… Это по-хозяйски? Справедливо это?

Свежеиспеченный майор, не слишком склонный в этот момент к сложным дискуссиям, задумался и, как бы размышляя вслух добавил:

– Справедливость … непростая штука. Вроде, все понятно, а начнешь взвешивать, задумываться, и каждый раз что-нибудь, да не сойдется с ответом… Поэтому будем придерживаться устава, закона … Будем из правил исходить…

– И правила всегда предполагают исключения. Вы лучше меня знаете, что ни жить, ни воевать «по линейке» невозможно, – в тон командиру продолжил свои рассуждения замполит.

– Известное дело, … но не все и не всегда это желают понимать, – тяжело вздохнул командир дивизиона и, давая понять, что разговор закончен, подытожил:

– Так что, замполит, сегодня нам важно сделать то, что в первую очередь необходимо, а об остальном после подумаем.

Степан хотел бы возразить: что справедливость нужна всегда; и хозяин должен быть везде: на земле, в цеху, в научной лаборатории; и правил нужно придерживаться, не упуская из виду исключений … Но дискуссия и впрямь выходила  не совсем уместная; вслух он ничего не ответил.

А командир дивизиона про себя окончательно решил, что и своего замполита представит к награде.

Позже вечером Степан Клен думал о том, как поступить с рапортом о нежелательности назначения Орлова командиром батареи. За два месяца произошло много всякого, но упрекнуть комбата особенно было не в чем. «Может, я ошибся? Неверно оценил лейтенанта? А может он изменился, стал более ответственным?» Тут же сама собой сложилась непрошенная мысль: «а может у меня к нему что-то личное?». И тут же перебил себя: «Что может быть личного у начальника к своему подчиненному? Он старше меня на пять лет, но фронтового опыта у меня не меньше; он смел, удачлив и грамотен, его ценят как артиллериста и командира, но и я на своем месте чувствую себя уверенно. А может дело не в службе, а …»

Привыкший к честности и прямоте там, где это не мешает делу, не задевает самолюбия, Степан твердо переспросил себя: «А в чем дело, если не в оценке личных качеств командира?» Но вопрос остался без ответа. «Все же свои доводы я строил не на пустом месте, а человек так быстро и так серьезно меняться не может».

Степан решил пока не забирать рапорт у замполита полка, если тот сам не будет настаивать.

В тот же день поздним вечером, Орлов, после проверки постов, встретился с Таней Князевой в ее крошечном блиндаже.

– Вот видишь, еще одно наступление закончилось, а с нами все в порядке, – говорил комбат. – И дальше все будет нормально. Два раза за войну немецкие танки в тыл, к позициям одной и той же батареи не прорываются.

– Было очень страшно, – голос Татьяны дрогнул.

– На войне все страшно.

– Но там было чувство беззащитности, – в лице девушки мелькнули отражения страха и отчаяния.

– Может, попробовать тебя перевести в тыл?  – фраза Орлова прозвучала неубедительно, и даже «дежурно». Тем не менее, Таня по инерции отозвалась:

– Как это? На каких основаниях? – а потом, встрепенувшись, продолжила твердо и убежденно,  – да и вообще я хочу быть здесь. – и, помедлив, назидательно добавила: – и  ты понимаешь, дело не только в тебе.

– Понимаю, но ты могла бы… забеременеть, например …

– Замолчи, – прервала Орлова Таня, – вот сам и попробовал бы беременным походить. И потом, сейчас немцев выбьют из Прибалтики. Значит, к Новому году можем и Польшу освободить, а там и Берлин. Все-таки, и второй фронт открыли.

– А я думаю: не загадаешь так. От Питера два с половиной года немца отогнать не получалось. С начала сорок четвертого здесь наступаем, и, вроде, хорошо наступаем, а далеко ли от Ижоры ушли? Союзники, как я понимаю, тоже все лето к Парижу пробивались… Всяко может обернуться. И к весне можем немца разбить, а может, и следующим летом воевать будем, … .

Помолчав, продолжил:

– Но Новый год, точно, встретим далеко отсюда …, – и несколько мечтательно добавил, – о подарках нужно будет думать. Орлов потянулся и обнял Татьяну.

– Ну, подарки можно делать и раньше. На День рождения, например, – кокетливо улыбнулась Татьяна.

– А ведь у тебя День рождения скоро, – удивленно вспомнил Орлов, встрепенувшись.

– Ну и что, я пошутила. Какие, там, подарки на войне. Мы живы, да еще вместе – лучше нет подарка.

– Ну а все-таки, когда День рождения Тани? – Орлов требовательно посмотрел на Татьяну, но тут же виновато улыбнулся, – не говори, я сам вспомню.

Хотя было ясно, что достаточно заглянуть в документы, и командиру батареи сделать это не сложно.

– День рожденья Тани? Не велика тайна, – спокойно с грустью продекламировала девушка,  – на Успение, послезавтра…

Назавтра, уже в конце дня, после доклада в полк о состоянии дел на батарее, Орлов столкнулся у своего КП с Осокиным.

– Товарищ командир, разрешите обратиться? – старшина старался быть подчеркнуто, почти гротескно, строгим.

– Ты, Василий, не нагоняй страх, – слегка снизил командир субординационный барьер, – опять задумал какую-нибудь диверсию против дисциплины?

– Да разве я на такое способен? Наоборот, я ее только укрепляю, – улыбался старшина.

– Как на этот раз?

– Мы тут в ходе наступления кое-чего подкопили, подсобрали … В общем, предлагаем узким кругом отметить после ужина тактический успех. Можно расширенным составом, … молодого комвзвода, наконец, посвятить …

– Я вот тебе посвящу и расширю! Так расширю! Сам знаешь что…

– Да ладно, я и не настаиваю, – готов был замкнуться старшина, понимая, что теперь уж точно, нельзя будет устроить коротенькую скромную вечеринку.

– Знаю, не настаиваешь … на спирту, а разбавляешь его, … только когда очень грустно. А когда весело и так потребляешь.

Он уже собирался отправить старшину в расположение взвода, но тут вдруг что-то вспомнил.

– Ну-ка постой… А что вы там накопили? Давай-ка поглядим.

Запас у разведчиков оказался разношерстный, но для фронта – вполне привлекательный, особенно, если учесть, что он был дополнением к рациону обычного пайка.

Помимо свежей зелени, пяти-шести яиц и картошки «в мундирах», а также «родной» американской тушенки, меню разведчики разнообразили «традиционными» для них немецкими рыбными и мясными консервами, жесткой немецкой колбасой и немецким же сыром. Разумеется, был и спирт, и даже бутылка какого-то, явно не немецкого, вина.

– И все? – комбат, остановившийся у входа, выглядел задумчивым и немного разочарованным.

– Чем богаты, – слегка обескураженно, понимая, что все это великолепие, по меньшей мере, может остаться ненужным, ответил Осокин.

Комбат, ничего не говоря развернулся, собираясь покинуть блиндаж, когда за его спиной раздался голос Егора Малинкина.

– Может быть, это … может, подсластить надо? – сказал он, скорее, Осокину или про себя, но, возможно, надеясь, что и комбат успеет услышать. И Орлов, действительно, отреагировал: остановился, плавно повернулся в сторону стола.

В блиндаже все замерло. Комбат, постояв мгновение, решительно без приглашения присел за импровизированный стол и, жестким взглядом пронзив присутствующих, не успевающих уловить изменение настроения или, хотя бы, намерений командира, наконец, кивнул, предлагая присесть и хозяевам. Когда те торопливо-осторожно заняли места у закуски, Орлов нарушил неловкую тишину голосом, скорее настораживающим, чем примирительным:

– По пятьдесят грамм… За вас… За батарею… За нашу удачу! – отрывисто вытолкнул он обоснование происходящего, напоминающее тост. И более мягко, но очень всерьез, назидательно добавил:

– И потом хорошенечко всем этим закусили.

Малинкин поспешно, но ловко разлил спирт по кружкам, которые, приняв содержимое фляги, немедленно дружно столкнулись и мгновение поерзали друг о друга над фронтовыми яствами, а затем мигнули друг другу вытертыми донышками и вернулись, опустевшие, на свои места.

Орлов подхватил рыбешку из немецкой банки, удобно поместившейся на русском солдатском хлебе рядом с кудряшками эстонской петрушки, аппетитно откусил, наставляя:

– На меня не смотрим, налегаем на картошку, на яйца … Конечно, было бы лучше, чтобы вы добыли яйца Щернера;[11] а еще лучше – Гитлера, но для восстановления сил и эти, эстонские, вполне пригодны, – и ловко добавил на надкусанный хлеб два пластика сыра, заменивших исчезнувшую консервированную рыбку и петрушку.

Солдаты-соучастники внеслужебного ужина дружно и согласованно заскользили руками над столом, с благодарностью восприняли своеобразное благословение командира, который, между тем, продолжал:

– Ничего-о … Не за горами время, когда соберем так всю батарею, – и, прожевав, добавил тихо, – не за горами, но за немецкой границей, – и, отправив, в рот остатки бутерброд, внимательно рассмотрев оставшиеся неровно валяющиеся колесики трофейной колбасы, произнес – Так что ты, Егор, там про сладкое заикнулся?

Малинкин, рот которого был занят одновременно картошкой, хлебом и немецкой колбасой, трудно перерабатываемой даже молодыми энергичными челюстями, постарался проглотить, все это, мешавшее с должным почтением и без неприличного перерыва отозваться на реплику командира и чуть не подавился.

За подчиненного ответил Осокин.

– Уже чаю, товарищ командир?

– Пожалуй, без чая пока обойдусь, а вы меня чаем, что ли, удивить хотели? Или шоколадом немецким?

Малинкин использовал паузу эффективно, потренировав челюсти и до слез старательно проталкивая колбасу с хлебом в обработанный спиртом пищевод, промаргиваясь, наконец, ответил:

– Есть и получше кое-что, – и в ответ на поворот головы лейтенанта в свою сторону, Малинкин вскочил, нагнувшись, шагнул в глубь блиндажа и вернулся через секунду с небольшой коробкой. На крышке были изброжены две толстые очень близко стоящие друг к другу башни в островерхих конусообразных колпаках-крышах, соединенные между собой коротким участком стены с проемом ворот.

Внутри оказались не то разноцветные большие конфеты, не то странные яркие маленькие фрукты, которых было не очень много.

– И что это? – грустнея поинтересовался старший лейтенант.

– Так, … надо попробовать! Так не объяснишь… – настороженно и загадочно заметил Малинкин.

– А вы пробовали… – безразлично отозвался командир, непонятно: спрашивая или утверждая.

– Ну, … я одну пробовал, – немного по-детски, предвидя нежелательный исход, большой сержант готов был принять на себя все невзгоды, которые сулило знакомство с немецкими лакомствами.

– По одной попробовали, – начиная понимать интерес командира, поправил старшина, – коробка сразу была раскрыта и неполная… Мы это еще перед последним наступлением нашли в блиндаже с фотоаппаратами.

Но командир батареи, похоже, уже не слушал, поднявшись из-за стола и направляясь к выходу.

– Минут десять вам на закрытие ресторана, – сухо сказал Орлов и добавил чуть теплее, – не давитесь, конечно, но и не засиживайтесь … С огневыми, что ли, поделитесь… – и, перестав замечать все происходящее, бросил: – старшина Осокин! На минуту, – и вышел, оставив разведчиков без аппетита.

Комбат со старшиной отошли к лесной опушке и там, в относительной удаленности от батарейных забот и маршрутов недолго говорили. Орлов смотрел в сторону клонившегося к горизонту солнца, Осокин утвердительно кивнул пару раз, потом жестом руки выразил недостачу чего-то. Комбат подозвал ближайшего бойца и отдал очень короткое распоряжение, после чего тот побежал в сторону офицерского блиндажа.

Всего через две минуты, солдат подбежал обратно, доложил, прикладывая правую ладонь к пилотке, и сразу был отпущен. А к командиру батареи спешил, одергивая гимнастерку под ремнем и придерживая тяжелую кобуру на боку, лейтенант Зябликов.

Теперь они стояли втроем у начинающего желтеть высокого куста, обласканные вместе с ним еще достаточно добрым для конца августа солнцем и выглядели очень мирно. И вопрос, который они обсуждали, не касался тактики и борьбы с врагом, но, как и любой вопрос на войне, был ею обусловлен и таил в себе много неизвестности.

Впрочем, юный лейтенант не надолго задержался около комбата и разведчика. Военная стройность его фигуры надломилась нерешительностью, а потом и вовсе приобрела детскую покорность. Он неловко что-то сделал у себя на поясе, как будто подтянул ремень и отошел не по-военному нерешительно. Похожие манипуляции у себя на поясе проделал и командир батареи, после чего, от него, кивнув о чем-то напоследок, отошел и старшина Осокин, руки которого были заняты.

Не прошло и десяти минут, как Осокин с Малинкиным, за плечами которого был не слишком объемный вещмешок, особо не скрываясь, но и не привлекая к себе внимания, выскользнули из расположения батареи.

Капитан Клен этого не видел, он появился в расположении лишь через четверть часа. После краткого обязательного доклада комбата прибывшему начальнику о состоянии дел в подразделении и взаимного приветствия, замполит дивизиона первым делом, напомнил, что на сегодня намечена его встреча с личным составом батареи для небольшой беседы о положении на фронте и облике воина-освободителя. Орлов про себя с досадой отметил, что выпустил из виду заранее с ним согласованное мероприятие; такого он за собой не помнил. Однако внешне он никак не проявил своей забывчивости; взглянул на часы, сделав вид, что люди не собраны, потому что время пока не пришло. Клен, как и большинство офицеров, старался в намеченном месте быть хоть с небольшим запасом и, практически, никогда не опаздывал.

Офицеры и солдаты, которых оказалось чуть больше двадцати, были собраны минута в минуту. После короткого доклада комбата о «расходе личного состава», из которого было ясно, что незаконно отсутствующих нет, замполит дивизиона без предисловий начал с главного.

Главная идея беседы заключался в том, что Советские войска добились значительных успехов в течение последнего года и большую роль в этом сыграли артиллеристы Красной Армии: Николай Александрович Рытов, Степан Васильевич Поляков, Тази Багаутдинович Гилязетдинов и многие другие, служившие на разных фронтах. Говорил замполит, что Красная Армия вскоре будет вести боевые действия на чужой территории, и важно не только то, как будет воевать советский солдат, но и как он будет относиться к гражданскому населению, памятникам, традициям народов и территорий, по которым придется пройти. Напомнил и о народах Прибалтики, привел примеры из истории развития отношений России и Эстонии, Латвии.

Клен давно взял для себя за правило говорить с подчиненными искренне и не как начальник, а как товарищ, единомышленник, делающий с ними одно дело, который открыто делиться своим опытом, знаниями, информацией, которая собеседникам в силу их профессиональной деятельности и крайней занятости не всегда бывает доступна.

Уложился в двадцать минут, как и планировал; не считал допустимым отнимать больше времени у очень занятых людей, ежедневно напрягавших все свои силы, выполняя нелегкую и опасную работу, громя врага. Предложил задавать вопросы.

– И в Германии так же будем … к их традициям относится? – спросил бойкий молодой артиллерист, в прошлом московский школьник-отличник, но воюющий третий год и уже много повидавший: и Синявинские высоты, и разоренную Гатчину, и пепелище Большого Заречья, в котором немецкие каратели заживо сожгли мирных жителей вместе с их домами…

Замполит помолчал секунд десять, а потом сказал тихо и твердо:

– Мы не имеем права ничего забывать: ни одно зверства фашистов, ни одного человека, загубленного ими, ни одного погибшего в борьбе с захватчиками … Будем бить врагов, пока не перебьем всех, кто встанет у нас на пути … До полной победы… – и почти без паузы продолжил:

– Но ведь и пленных мы не убиваем. А какие вы предъявите претензии гражданскому населению? Представьте, что перед вами немцы: старик, женщина, ребенок … Что вы намерены делать?

Задавший вопрос нахмурился, пристально посмотрел куда-то в сторону, как будто пытался в розовеющем закатном облаке рассмотреть будущую встречу с немцами. А замполит, не дождавшись ответа, продолжил:

– Нам нужна справедливость, а не слепая месть. Ведь, что посеешь, то и пожнешь. Немцы посеяли смерть и ненависть, поэтому, будут разбиты и прокляты все из них, кто убивал наших людей, жег наши села, бомбил города. Русский солдат никогда не воевал с женщинами и детьми, он не может их грабить … Мы люди! И этим отличаемся от фашистов. Это они хотели уничтожить всех славян, а мы воюем за мир, за жизнь. Мы и другим народам несем справедливость, правду, но если в чем-то, даже в мелочах окажемся неправы, нам не будут верить и в главном.

– А наших сестер, отцов, матерей немцы не жалели. И местные, говорят, тоже не очень жаловали наших солдат. Справедливо простить им наше горе? – очень серьезно спросил солдат.

Клен молчал несколько мгновений, переводя взгляд с солдата себе под ноги и обратно; ответил глухо:

– Мы не сможем простить … Нельзя прощать.

– Так, в чем же справедливость? – солдат очень хотел получить как можно более ясный ответ, способный хоть в какой-то мере утолить его боль, оправдать его ярость.

Замполит опять ответил не сразу. Заговорил, как будто размышляя.

– Простить невозможно многого… Тем более, немцам. Но и мстить мы не можем. Не можем глумиться над более слабым побежденным.

Степан задумался на секунду, подыскивая более точную форму своей мысли, но, похоже, не нашел.

–  Я знаю, как вести себя в бою. А когда бой закончился, когда враг побежден … Мы победим, в этом сомнений нет и не было … Понимаю, что там, в Германии, живут люди, которые поддерживали своих солдат, пришедших убивать наших людей, не запретили им стрелять в наших женщин и детей… а может кто-то и пытался запретить, не пустить. А кто-то, наоборот, еще подталкивал: давай, иди, убей, сделай из них рабов!… Я не знаю точно, как с ними справедливо поступать. Я даже не знаю, кто из них кто. Но в безоружных стрелять не буду и вам не позволю. Есть трибунал, есть опытные руководители, есть законы … Я не знаю, в чем точно справедливость в каждом случае, но я уверен, что должен всегда ее искать, стремиться к справедливости …

Замполит подтянулся, расправил плечи и твердо закончил:

– На фронте справедливо бить врага как можно крепче и точнее!

После беседы Клен подошел к командиру второго взвода; узнал, как идут дела у подчиненных. Тот заверил, что все нормально, что ему и заместитель командира взвода и командиры орудий помогают, и комбат учит, и командир первого взвода подсказывает. Младший лейтенант быстро осваивался и уже не казался юношей, надевшим военную форму из любопытства или по ошибке.

– А где пистолет? – спросил капитан в конце краткого разговора, обратив внимание на легкость, с которой ремень охватывал талию младшего лейтенанта; так бывает, если кобура пуста или ее вовсе нет.

– Виноват, – по-курсантски смутился Володя Забликов, – оставил в блиндаже.

– Это скверно! – искренне возмутился замполит – мы на фронте, и мне крайне неприятно делать подобные замечания боевому командиру.

– Виноват, – совсем тихо повторил густо краснеющий командир второго взвода, – не повторится.

– Надеюсь, – сухо отозвался капитан и офицеры, козырнув друг-другу, расстались.

Замполит дивизиона не мог знать о том, что пистолет офицер отдал по приказу комбата старшине, а также и то, что двое солдат-артиллеристов, которые были с остальными на беседе, должны были в это время еще отдыхать перед дежурством, но были подняты раньше положенного, чтобы не бросилось в глаза отсутствие двух разведчиков.

В это время на хуторе в окрестностях мызы Камбья, оставшейся в трех километрах в тылу батареи, два крепких бойца, один из которых и вовсе казался могучим великаном, завязали разговор с местной жительницей лет тридцати двух-тридцати пяти.

Женщина колола дрова и, увидев военных, хотела скрыться в дом, но не успела и теперь настороженно пыталась понять, что нужно от нее советским военным. У обоих торсы немного косо – направо вниз – были перехвачены поясными ремнями с тяжелыми кобурами – атрибутом командира. Вид у обоих был бравый и уверенный, но говорил тот, что пониже; он был старшим.

Высокий снял с плеча вещевой мешок, развязал и пытался показать его содержимое напряженной эстонке, которая внимательно и осторожно переводила взгляд с одного нежданного гостя на другого, мельком оценивая то, что ей демонстрировал, доставая из мешка, высокий. Кроме прочего, военный предложил ей флягу, у которой проворно свинтил крышку, чтобы собеседница ощутила запах.

Хозяйка казалась встревоженной, однако, нервозность придавала ее лицу, скорее трепетность, чем выдавала испуг. Вопреки необоснованным представлениям о непривлекательности северянок, эта молодая женщина выглядела не только симпатичной и стройной, но, несмотря на тяжелую военную пору, она сохранила грациозность, выверенную плавность движений, гармоничную рельефность фигуры.

Женщина, наконец, достаточно ясно поняла, чего добиваются от нее пришельцы, несколько успокоилась, ненадолго задумалась, слегка сдвинув аккуратные брови.  Военные терпеливо и участливо ждали ее решения, и молодая женщина немного осмелела. Еще раз посмотрев на обоих, теперь «вопросы» – больше жестами, движениями – стала  задавать она, то кивая на вещмешок, то что-то указывая на своем лице.

Солдаты оживились, стали вынимать по очереди консервные банки, пачки печенья, галет, колбасу, плитки шоколада … Вынимали и складывали обратно. Затем они втроем вошли за ограду из прибитых параллельно поверхности земли в четыре ряда жердей, соединявших нечасто врытые столбы; такая ограда, скорее, обозначала границу владения, ничего не скрывая и не от чего не защищая. К дому прошли вместе, но у входа женщина оставила их и одна вошла в сумрак под высокой крышей дома, где виднелись очертания дверного проема. А военные сели прямо у входа на едва приподнятый над землей небольшой настил из старых досок, подпиравший с улицы порог входа – не то, почти квадратная ступенька, не то, деревянный коврик. Так они могли наблюдать за происходящим, оставаясь сравнительно незаметными.

Впрочем, наблюдать особенно было нечего.

Немногочисленные строения хутора были однотипные: приземистые, с несоразмерно огромными крышами, напоминавшими растянутые по горизонту пирамиды, покрытые мелкой дранкой. И стены, и крыши, и изгороди почернели от времени, непогоды, солнца, влаги и казались, как и египетские пирамиды, тысячелетними.

Людей видно не было, хотя вне всяких сомнений, другие дома тоже были обитаемы. Подходя к домам, военные успели заметить мелькнувших между домов и заборов двух-трех детей или подростков.

Домашние животные и птицы тоже не попадались в поле зрения; однако было очевидным, что у некоторых крестьян сохранилась какая-то живность, приносящая реальную пользу в нехитром крестьянском быту; в аккуратно выкошенной траве у домов и за оградами, на тропинках и на проезжей части улицы внимательный взгляд мог обнаружить характерные фрагменты помета, небольшие перышки домашней птицы. Но встречались они не часто; вероятно, хозяева старались тщательно скрывать все, что могло привлекать внимание интендантов, других военных и просто чужих людей.

Тем не менее, во всем проступала забота об относительной чистоте и порядке; хотя большого благополучия не наблюдалось.

Военные тихо и редко перебрасывались словами, рассматривая окрестности; пару раз улыбались друг другу, кратко оглядываясь на вход за спиной.

Женщина вскоре вышла, показав военным что-то небольшое в своей ладони, что предстояло обменять на часть содержимого в вещмешке высокого военного. Оценка и торг были недолгими, у порога были выставлены консервные банки, пачки, но женщина указала на фляжку. Возникла заминка, и хозяйка, вероятно, окончательно перестала бояться, позвала пришедших внутрь дома: перелить содержимое фляги, перенести выставленное у порога на стол, еще раз соизмерить обмениваемое.

В комнате, указав солдатам, несущим продукты, на стол женщина юркнула за пустой чистой бутылью.

– Слушай, а, может, предложить этой эстоночке пригреть меня на полчасика? – неожиданно для себя прошептал старший из солдат, – Тоже, поди, без мужика пропадает …

– Да как-то … – нерешительно скривил губы великан и не закончил мысли.

– А как еще, – пытался утвердиться в своем внезапно возникшем намерении первый.

– Если бы время было, … да и кто их тут знает … – нехотя ответил другой, высокий, – так-то, она очень … ничего себе, но … может, у нее мужик-то есть, … не знаю, – пытался не соглашаться высокий.

– Какой мужик? Ты же видел… Ни сапог, ни телогреек мужских нет. Дрова себе сама колола… Видел, как изгородь подправлена? По-бабски подвязана … Две доски у порога прибиты с одной стороны как попало: неумелый человек делал.

– Может мужик ее и есть неумелый … – возразил высокий, – а может где-нибудь воюет … В эсесеовских частях.

– Да все может быть … А может она совсем не против. А может и обоих приголубит.

Великан хотел что-то еще возразить, но не успел ответить; женщина вернулась из какой-то дальней части жилища. То, что она держала в кулачке, перешло к гостю, который обо всем договаривался; великан оставался чуть в стороне. Завернутый в чистый носовой платок предмет торга надежно укрылся в нагрудном кармане гимнастерки пришедшего. На столе высилась невысокая горка консервов с плитками шоколада у подножья, и хлеб. Опустевшая фляга вернулась в еще не пустой вещмешок высокого военного, на который с сожалением поглядывала хозяйка. Старший заметил это и вдруг, несколько резковато, забрал мешок у насторожившегося товарища, развязал его и перевернув опустошил его на стол рядом с другими продуктами, похлопав для убедительности по образовавшейся горке рукой … И тут же немного порывисто коснулся пальцами ладони хозяйки.

Женщина вздрогнула, осторожно освободила руку, настороженно замерла, с вопросительной тревогой заметалась взглядом по лицам военных.

– Забирай все, – махнув обеими руками в сторону стола, сказал старший военный немного сдавленным голосом, – не бойся, fürchte dich nicht.[12]

Его рука снова потянулась к женщине; на этот раз осторожно перехватив ее запястье.

Женщина, бледнея, и, как будто не слушая, что ей говорят, кинула взгляд на второго, высокого гостя; тот смутился и повернулся к выходу.

– Oodake![13] – ринулась женщина за большим солдатом, ловко и естественно высвободив руку из недолгого мягкого плена старшего военного, не успевающего понять происходящего. Она осторожно тронула нахмурившегося великана за плечо. Сквозь пульсирующую в ее глазах тревогу проступила решимость и надежда.

–  Warten… – прибегла она к немецкому, превозмогая волнение.

Она бросила взгляда на старшего военного и еще раз быстро проговорила:

– Ско-ора, – стараясь быть убедительной произнесла, обращаясь к обоим хозяйка, и юркнула за дверь.

– Что это она? – спросил великан.

– Ты ей приглянулся, что ли – слега раздраженно предположил старший.

– Может что-то еще хочет принести, – предположил высокий, не столько смущенный, сколько встревоженный.

– А зачем? – постепенно начал приходить в себя насторожившийся старший.

В этот миг с улицы раздались еле слышные возгласы, приглушенные плотно закрытыми окнами.

– Aidake![14] – где-то тревожно звучал женский голос, принадлежавший, по всей видимости, хозяйке дома, – Vene sõdurid …

Военные уставились друг на друга.

– Влипли? – уже совершенно холодно бросил старший, устремляясь к окну, за которым ничего интересного увидеть не удалось.

– Уходим, – в тон спокойно отозвался высокий, мгновенно завязав и забросив за спину вещмешок. Военные, оставив все свои запасы на столе, спешно вышли, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Не сговариваясь, бегло оценив обстановку на кажущейся пока пустой улице, энергичным шагом, скользя вдоль стены, направились за угол, чтобы незаметно уйти дворами. Однако они недооценили местных жителей. Те время не теряли: вероятно, встревоженные появлением военных, которые, скорее всего, не представляли официальную власть, они на всякий случай собрались за домом, в котором жила заинтересовавшая военных хозяйка.

Из-за небольшой хозяйственной постройки, в основе которой была часть сохранившейся старой каменной кладки, из-за деревьев за оградой, выглядывали испуганные лица людей, для которых появление военных именно здесь, по всей видимости, было неожиданностью. Военные мгновенно оценили слабые силы стихийной обороны крестьян: сухой старик, два мальчишки лет пятнадцати-шестнадцати, две-три немолодые женщины, и еще какой-то, вероятно, пожилой человек, прятавшийся за дальними кустами. Вилы в руках женщин военных не смутили, не испугала двустволка старика, которую он, как бы защищаясь, тут же выставил перед собой. Мальчишки испуганно отпрянули за деревья.

– Спокойно, тихо – примирительно выставил вперед руки старший, твердым голосом человека, контролирующего ситуацию, продолжил – мы уходим. Нам ничего не нужно. Мы не враги.

Но все вдруг в одно мгновение изменилось. Один из мальчишек, в руках у которого оказался немецкий автомат, внезапно выстрелил. Это было неожиданно для самих стихийных ополченцев, одна из женщин взвизгнула, а старик, не целясь, разрядил один из стволов ружья в сторону солдат, но те успели мгновенно отпрянуть в стороны, распластаться на земле, инстинктивно выхватывая пистолеты, и не пострадали.

– Не стрелять! Nicht schießen! – предпринял еще одну попытку успокоить крестьян военный, но перепуганный мальчишка снова дал очередь, теперь уже по солдатам. И неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не раздался взрыв: великан бросил за дом, в сторону от неуправляемо разворачивающейся баталии, гранату.

Крестьяне припали к земле, забыв о своей решительности; солдаты мигом бросились – один к мальчишке, другой к старику – мгновенно обезоружили их, и, не тратя времени, скрылись в вечернем сгущающемся сумраке.

На следующее утро Клена вызвал к телефону замполит полка.

– Ну, как? Не слышал, что вчера вечером случилось? – нервно спросил майор.

– Где случилось? – насторожился замполит дивизиона, – о чем вы говорите? Прошу пояснить.

– Поясню, вот … а может, и еще кто-о-то! … пояснит, – с нотками, плохо скрываемой нервозности ответил старший начальник. Помолчав, добавил:

– Мародерство было, нападение военных на местных … Не твои, часом?

– А почему – мои? Мне не докладывали.

– Вот хорошо бы, чтобы не наши… Пока точно ничего не ясно. Может даже провокация … Информацией не делятся. – Кто именно не делится, особый отдел или дивизионное начальство, не уточнил –  Может, твои соколы-разведчики слышали что-нибудь?

Капитан, непонятно почему, тут же представил себе пистолет в чье-то сильной руке, отдельно – тревожное лицо Зябликова, и еще что-то неприятное, неправильное, что, как колючая проволока, зацепило сознание, но не вспомнилось. В душе возник маленький комок тошнотворной неизвестности, готовый расти, нарушать самообладание, но он твердо ответил:

– Я никакой информации не имею. Сам выясню в батареях и доложу.

– Ладно, ты, вот … вы там сильно не распространяйтесь, пока ничего не ясно. Если будете интересоваться, то очень осторожно. Будем надеяться …, до связи, – майор закончил разговор не прощаясь.

Основания для расстройства у командования близлежащих соединений и частей, действительно, были.

С утра офицеры СМЕРШ стали проверять противоречивые сведения о том, что накануне вечером, кто-то, якобы, слышал выстрелы и взрывы в восьми-девяти километрах южнее Тарту, где советских войск не было и никак их мероприятий не проводилось.

Часом позже эта информация подтвердилась. Эстонцы – жители хутора, находившейся как раз в предполагаемом месте взрывов – обратились через вновь созданные в Тарту органы местного управления к советскому командованию. По их словам, двое советских военных пришли в деревню и под предлогом обмена продуктов на ювелирные украшения, проникли в дом к одной из жительниц и едва не изнасиловали ее, отобрав часть украшений, а потом, когда соседи вступились за женщину, угрожали пистолетами и, взорвав гранату, чуть не убили всех.

Работали оперативники не только из дивизии, но и из особого отдела армии. Работали быстро. Едва успел встревоженный Клен добраться до третьей батареи, как ему сообщили, что его вызывают обратно в дивизион. Но находившийся в расположении батареи капитан из особого отдела дивизии попросил замполита дивизиона задержаться на пару минут, сам отложил другие дела, чтобы уточнить известные замполиту дивизиона подробности вчерашнего вечера в третьей батарее, когда замполит проводил беседу.

Главным образом, оперативника интересовало, не мог ли отсутствовать кто-то из личного состава батареи в расположении во время вчерашней беседы, так как примерно в это время приблизительно в трех километрах от места дислокации подразделения произошел инцидент. Капитан Клен подтвердил, что, по докладу командира батареи, все были на месте; вспомнил точно: сколько было человек на беседе, сколько в наряде, сколько на отдыхе перед нарядом.

На вопрос о том, как замполит оценивает командира батареи, командиров артиллеристских взводов, расчетов, разведчиков, Клен заявил, что все командиры в подразделении – хорошие специалисты, умелые и стойкие бойцы, а большинство офицеров – обладающие авторитетом и опытом руководители.

Капитан из особого отдела проявил осведомленность, перечислив несколько эпизодов, когда замполит дивизиона участвовал в боевых действиях вместе с батареей. А перечислив, спросил, может именно он – капитан Клен – кому-то не доверяет? Замполит дивизиона ответил, что не доверять этим людям у него нет оснований. Но ведь, заметил осторожно особист, замполит дивизиона был против назначения командира батареи на должность. Степан согласился, что определенные основания были, но за последние недели комбат проявил себя только с положительной стороны.

Похожего рода беседа состоялась у Клена в штабе дивизиона с другим оперативником. Только на этот раз замполиту дивизиона пришлось отвечать на вопросы, касающиеся всех подразделений дивизиона. И снова возник вопрос о причинах несогласия замполита с назначением комбата-три. Пришлось отвечать более детально и даже представить копию рапорта командованию полка. Майор-оперативник внимательно прочел рапорт, но оставил документ, не имеющий прямого отношения к происшествию, автору.

К вечеру круг поиска сузился до нескольких подразделений, в число которых попала и батарея лейтенанта Орлова.

После ужина в расположение батареи без предупреждения прибыла группа офицеров особого отдела в сопровождении с отделением комендантского взвода. Сюда же срочно прибыли командир и замполит дивизиона, а также замполит полка с помощником начальника полкового штаба. По просьбе старшего офицера из особого отдела дивизии, вся без исключения батарея была выстроена в одну шеренгу. Местным жителям, от которых поступила жалоба на военнослужащих Красной Армии, предложено было посмотреть, нет ли участников вчерашнего инцидента среди солдат и офицеров батареи.

Подобные мероприятия были проведены уже в нескольких подразделениях, но результатов не дали.

– А я думаю, нам больше искать ничего не нужно будет, – сказал капитан из особого отдела дивизии.

– Ну да, ты сразу предлагал ехать сюда, – ответил майор из армейского отдела, – думаешь здесь твои «герои»?

– Я внимательно выслушал эстонцев и даже всю батарею бы не строил, а посмотрел бы только разведчиков, – с азартом охотника расхрабрился капитан.

Клен этого не слышал. Однако и он с тревогой ожидал проверки в батарее Орлова. Возникшая утром в его душе неопределенность стала принимать неприятно ясные очертания. Его не покидала мысль, возникшая утром в разговоре с оперативником, когда он отчетливо вспомнил, что вчера на беседе не видел Осокина и Малинкина. У него не повернулся язык говорить об этом офицеру особого отдела. А теперь вспомнилась тревога Зябликова, оказавшегося без своего пистолета … И теперь Степан, как и капитан из особого отдела, ждал, когда будут опознавать разведчиков, стоявших на левом фланге строя.

Эстонцев – подростка, старика и женщину, в доме которой все произошло – по одному, по очереди, подводили к строю и уводили; таким образом, были получены три относительно независимых результата.

Старик засомневался и не решился утверждать, что перед ним именно те люди, которых он видел вчера, а подросток и женщина указали на Осокина и Малинкина.

По ходу расследования возникали новые детали. Старшина и сержант не отпирались. Командир батареи, в свою очередь, старался взять вину на себя, но от новых подробностей вина каждого становилась лишь более значительной, росла и тяжелела. Серебряные сережки, которые разведчики выменяли у эстонки, тоже нашлись; их обнаружили у Орлова. В последний момент он не стал отдавать их Тане и вообще постарался максимально ее оградить от расследования. Он настаивал на том, что сережки просил принести для того, чтобы отвезти домой – своей сестре – во время краткосрочного отпуска, на который рассчитывал; пистолет свой дал старшине и разрешил взять гранату: а как же – линия фронта близко, и местных националистов можно встретить.

Никто из опрошенных не говорил об отношениях комбата и санинструктора; а может сами контрразведчики предпочли не обращать на это внимания. В документах – рапортах, приказах, донесениях – об этом ничего не упоминалось. Следователи, основываясь на показаниях командования дивизиона, полка, информации контрразведчиков, и самого Орлова, посчитали его довод вполне вероятным. Да и не это было главное.

Вызвал некоторое затруднение вопрос о том, был ли пистолет только у старшины, или и у сержанта тоже. Удалось убедить следствие, что пистолет был лишь один, у Осокина. Об этом говорил комбат и сами разведчики, хотя жители деревни, правда, с каждым разом все менее уверенно, припоминали, что пистолеты были у обоих пришедших в деревню военных. Противоречивой информации о втором пистолете, пытались придать большую точность и на основании показаний замполита дивизиона.

Степан еще раз подтвердил, что во время проведения им беседы с личным составом, разведчиков не видел. О личном оружии офицеров сказать точно ничего не мог, не обратил внимания, но точно помнит, как разговаривал после беседы, с молодым командиром первого взвода. Пистолет был, по всей вероятности, с ним, хотя у замполита дивизиона не было оснований это проверять. Командир второго взвода ходил бледный и подавленный и едва не сознался в том, что отдавал личное оружие по требованию комбата. Однако следователи его не «дожимали».

Помимо прочего, следствие интересовали обстоятельства назначения командира третьей батареи на должность. Командир дивизиона подтвердил, что инициатива была его, но заметил, что замполит дивизиона занимал иную позицию. Следователей интересовало не столько то, что именно были причиной несогласия капитана Клена, сколько форма, в которой оно выражалось.

Степан не сразу решил, как ему действовать, слабо надеясь защитить своих подчиненных, но следователи потребовали экземпляр рапорта, сохранившийся у него и быстро нашли такой же рапорт среди документов замполита полка; выяснили, что замполит дивизиона обращал внимание командования на нарушения субординации в отношениях между командиром батареи и разведчиками. Клен решил ничего не скрывать, понимая, что комбату и разведчикам это уже не навредит и не поможет, зато этот рапорт поднимет доверие к нему самому. И он сделает все, чтобы окончательно выгородить из этой неприятной истории ленинградца, только начавшего служить.

Однако вместо укрепления доверия к себе он добился холодных упреков: почему не настоял на том, чтобы не допустить назначения незрелого командира, на должность комбата. Более того, возникло предложение привлечь замполита дивизиона к строгой ответственности.

Словом, было совершенно очевидно, что отвечать придется и командованию дивизиона, а, может, и полка. К неприятностям готовились многие.

Масштабы и строгость наказаний превзошли ожидания. Разумеется, наградные представления полка, присвоение очередных званий его офицерам – все это было приостановлено. Были сняты со своих должностей и навсегда пропали из поля зрения сослуживцев командир дивизиона и заместитель командира полка по политчасти; командира полка, как говорили осведомленные штабисты, понизили в должности, отправив на другой фронт.

Капитан Клен не получил никаких наград, его обвинили в мягкотелости, непоследовательности и даже собирались «влепить» партийное взыскание, но по каким-то причинам этого не сделали; он остался замполитом дивизиона. От наказания его спас написанный им, но оставшийся без внимания старших командиров, рапорт.

Приговор трибунала было намечено огласить и исполнить перед всем полком.

Утренний рассвет захлебнулся в плотных низких облаках, и наступило зябкое невнятно серенькое утро сырого сентябрьского дня. То и дело вкрадчиво норовил проявить себя мелкий дождик, дразня желтеющие и багровеющие листья невысоких деревьев обещанием влаги и в очередной раз откладывая свое пришествие, отступая…

Личный состав полка – точнее, те его солдаты, сержанты и офицеры, которые были свободны в это утро от службы – прибыл на место намеченного события заранее, чтобы не создавать раздражающих начальство пауз. Подразделения построились вдоль относительно прямого участка дороги, проходящей вдоль совсем небольшого оврага сразу за которым начинался лес. По рекомендации командования армии, из штаба дивизии в части поступило распоряжение о том, чтобы на оглашении решения трибунала присутствовали командиры и солдаты других частей дивизии; их разместили на левом фланге полка. Все это, включая известие о предстоящем прибытии осужденных в сопровождении комендантского взвода, добавляло гнетущих аккордов в тягостное созвучие природного увядания и человеческого ожидания неотвратимой трагедии.

Командование дивизии представляли начальник ее политотдела и заместитель начальника штаба; кроме того, с самого прибытия подразделений полка на месте построения оказался уже знакомый Клену капитан-особист.

Капитан, обычно крайне не разговорчивый и державший дистанцию со всеми, кроме своих сослуживцев и очень высокого начальства, неожиданно и как будто случайно возник рядом с замполитом дивизиона.

– Здравствуй, капитан… Ты же не куришь? – в лоб приветствовал особист замполита.

– Здравствуйте… не курю, – напрягся Клен.

– Да можно сейчас на «ты» …  я ведь тоже из-под Красноярска.

– … ?

– Да ладно, может, когда-нибудь еще поговорим, вспомним… А пока – будь готов. Не знаю, как тебе это понравится, но я случайно узнал: комбату вашему серьезный срок решено было дать, а разведчикам … – внезапный земляк Степана сделал секундную паузу, – с ними, похоже, все…, чтобы другим не повадно было – и тут же продолжил:

– Так что, тебе повезло… И я этому рад! Держись, – и также неожиданно, как и появился, исчез.

Как это нередко бывает, томительное ожидание «семерыми одного» скоро стало казаться бесконечным.

Буквально вчера назначенный командиром полка майор, бывший до этого командиром второго дивизиона, учитывая похолодание и возможные заминки в ходе всего мероприятия, предусмотрительно приказал всему личному составу построиться в шинелях. И теперь он был спокоен хотя бы за то, что офицеры и солдаты не замерзнут понапрасну.

Строй, вначале почти незыблемый, через четверть часа начал «оживать»: аккуратно заколыхался, вкрадчиво «зашептал» и постепенно становился все более подвижным. Офицеры не пресекали осторожных поворотов головой, коротких обменов фразами, а то и шутками. Дождь, тем временем, все же решился подвергнуть ожидающих серьезным испытаниям, он уже не прерывался, все больше набирая тягостную осеннюю силу, как будто хотел заглушить невнятный шум строя. Погоны, фуражки и пилотки стали заметно темнеть.

Наконец, как будто из тучи, промозглой влагой сходившей с неба, внезапно возник и построился комендантский взвод; вывели осужденных; в центр перед строем вышла группа старших офицеров: дивизионное и полковое начальство, члены трибунала.

Начальник политотдела дивизии посчитал нужным еще раз изложить позицию партии и командования Красной Армии на то, какими должны быть воины армии-освободительницы на отвоеванной у немцев территории. Его слова тонули не столько в нарастающем шлепающем шорохе небесной влаги, подкараулившей людей, сколько в напряженном ожидании главного, смешавшем всю речь в малозначимые звуковые колебания.

Дождь тем временем усиливался, стирая очертания окрестного пейзажа, обращая реальность в неуютную, безразличную к человеку временность. Как тесно не прижимались огрубевшие затылки и подбородки к жестким изгибам грубого шинельного сукна, влага проникала под гимнастерки и нательные рубахи, ощупывала каждый встречающийся на пути бугорок кожи, сделавшейся «гусиной», вызывая озноб тел и норовя просочиться унынием в души. Где-то на грани ощущений, на подступах к сознанию, влага смешивалась с ноющим нервным напряжением, с крепнущим раздражающим шелестом ветра, переходящим в монотонный шипящий шум, добавляя внешнему миру неприветливости, колючести …

Даже стоящие в первых шеренгах не все уследили, когда начали читать приговор. Не все расслышали и ключевые слова приговора, возможно, вследствие ожидания самого худшего для осужденных; но еще больше – от напряжения и в виду невозможности никак влиять на происходящее. Приговор утонул в холодном отвесном жестком дожде, в отвержении сознанием всего, что мешало воспринимать мир дающим человеку надежду, обещающим гармонию, позволяющим верить в справедливость …

Степан тоже прослушал главные слова. Он, как ему казалось, уже знавший все наперед, старался не смотреть в сторону осужденных и комендантского взвода, и вообще ничего перед собой не видел, кроме дождя, а думал почему-то только о Тане Князевой…

– Скажу вам доверительно, – говорил несколько взволнованно и с определенным облегчением начальник политотдела дивизии собранным «накоротке» после построения тут же у дороги командирам дивизионов и их заместителям, представителям командования других полков, – решение трибунала оказалось более мягким, чем мы могли …, чем можно было ожидать. Решающее значение, думаю, оказало мнение генерала Романовского[15] Он, как мне передали, сказал, что расстр… , что главное для нас всех сегодня – бить врага. И поэтому осужденные направлены в дисциплинарный батальон.

Дождь не прекращался, но на него уже никто не обращал внимания.

– Однако никто не должен забывать о том, какую страну мы представляем … каждый из нас. Довести это еще раз до каждого … Дополнительные указания получите установленным порядком.

Но ни это устное требование, ни письменные указания политотдела дивизии толком выполнить не пришлось. В тот же день поступил приказ о срочной переброске полка на запад, к озеру Выртсъярв, но в последний момент, когда уже некоторые подразделения начали движение, выяснилось, что полк переподчинили второй ударной армии.

Обязанности командира дивизиона, пока не назначили нового, выполнял начальник штаба и замполит во всем, как мог, ему помогал. Свои прямые обязанности Степан выполнял в эти дни не то, чтобы формально, а, скорее, без свойственной ему тщательности; много было и других забот. Утро, проведенное под осенним дождем, аккомпанировавшим нелегкой фронтовой судьбе, привело его чувства в смятение, какого не было, пожалуй, с осени 1941 года, когда он с ужасом понял, что война – надолго, и что многим не удастся дожить до Победы.

А теперь ему представлялось, что он совершил какую-то серьезную ошибку, но какую и в чем, он не понимал. Чувство непонятной вины навалилась на него и долго еще тлело в душе, заглушаемое тяжелой военной работой. Однако он еще больше утвердился в собственном выводе о том, что справедливость – не данность, а неизбежный горизонт, стремиться к которому обречен каждый честный человек, что на пути этом следует не только соблюдать правила, но и помнить об исключениях, уметь быть одновременно непримиримым и терпеливым, беспощадным и всепрощающим, рациональным и непоследовательным …

Людям свойственно ошибаться, многим свойственно оставаться не до конца уверенными в том, что сделанное им в тот или иной момент жизни верно. И не всегда человек понимает меру и глубину своих заблуждений. В одних случаях ошибки мало значат и легко исправляются, в других – оборачиваются трагедиями для тысяч людей, складываются в горестные страницы истории и народную скорбь.

И на войне люди ошибаются. Нередко они не соглашаются друг с другом, порой, резко критикуют действия и решения своих сослуживцев коллег, и даже, не желая того, иногда могут помешать в решении второстепенных вопросов. И те, кто оценивает ошибки, тоже нередко ошибаются. Не избегали ошибок и оценивающие оценивающих, и руководители страны, и видные ученые, и герои.

Ошибаются не только люди, но и государства, и не все ошибки удается своевременно исправить; иногда к этому идут веками, иногда не хватает и тысячелетий. И невозможно жить в этом мире иначе, как принимать его и людей, и с их красотой, и с их недостатками.

Нет ошибок только в Вечности, ближе к которой, честнее перед которой те люди, государства и народы, которые искренне неустанно ищут истину, умеют радоваться жизни и не только за себя, но и за других; умеют прощать чужие ошибки, всеми силами помогают их исправить. Таких людей большинство и они не ошибаются в главном: в том, что отстаивают справедливость, утверждают жизнь, человеческое достоинство. Они и на войне строят свою судьбу не на ошибках, а на достижениях, не на промахах, а на успехах, не на слабостях, а на подвигах, не на злобе, коварстве и стяжательстве, а на великодушии, любви и жертве во имя жизни, во имя Родины.

Поэтому и побеждают …

В ночь на 17 сентября[16] капитану Степану Клену удалось поспать не больше полутора часов. Последние дни велась активная подготовка к новому наступлению, и у замполита дивизиона по этой причине было много забот.

Поднявшись задолго до рассвета, и выйдя из блиндажа, капитан, вдыхал слегка промороженный колючий воздух, прогонявший из вздрагивающего усталого тела остатки сна.

Природа проявляла полное безразличие к людским хлопотам. Она настаивала на неотвратимости своих вселенских планов, демонстрируя незначительность череды самонадеянных поступков человека, возомнившего себя способным действовать по своему усмотрению, подчеркивая несоизмеримость этих поступков с величавой монотонностью естественных вселенских циклов. Природа, казалось, убеждала себя, что нет силы, способной сопротивляться непреклонной воле текучей вечности.

Скоро деревья и кусты скорбно замрут гигантскими метлами, обратив в мутное небо свои прутья-струны, которые будет бесцеремонно перебирать осипший балтийский ветер, прорвавшийся с побережья. Вода в прудах, на болотцах и в ручейках обретет сначала жалкую хрупкость, а потом и монолитную незыблемость. И все живое, как будто, перестанет интересоваться друг другом в ожидании весеннего тепла.

Все вокруг требует: остынь, молчи, затаись, усни…

Но люди в своем настоящем, отрешившись от прошлых невзгод, поражений и радости будущих побед, снова рванутся навстречу смерти ради справедливости, ради счастья своих детей, и вечность с благодарностью примет их подвиг.

[1] 8-й Эстонский корпус был сформирован осенью 1942 г. на базе 7-й и 249-й эстонских стрелковых дивизий; под командованием генерал-лейтенанта Лембита Пэрна участвовал в освобождении Эстонии.

[2] Виктор Кингисепп – революционер, один из организаторов Коммунистической партии Эстонии, в 1918 г. работал в Москве в ВЧК, в Верховном трибунале РССР, был членом ВЦИК; с конца 1918 на подпольном положении в Таллине; в мае 1922 г. арестован эстонской полицией и казнен по приговору военно-полевого суда.

[3] Виктор Вигиссар – герой гражданской войны, военный комиссар Губаницкой волости, в 1918 г. схвачен и казнен белогвардейцами на станции Волосово под Петроградом.

[4] 20-я гренадерска дивизия СС была сформирована немецко-фашистским командованием в 1944 г.; принимала активное участие в боевых действиях на советско-германском фронте до мая 1945 г.

[5] 200-й егерский полк был сформирован на базе эстонского батальона в составе финской армии; участвовал в боевых действиях против Красной Армии на Карельском перешейке, под Выборгом.

[6] Эстонский  добровольческий батальон «Нарва» в составе 5-й дивизии СС на советско-германском фронте.

[7] Юри Улуотс – политический деятель Эстонии, в конце 30-х гг. – премьер-министр Эстонии; после оккупации Эстонии германскими войсками сотрудничал с оккупационными властями, активно призывал эстонцев вступать в эстонские части и подразделения, воевавшие на стороне фашистской Германии.

[8]   Омакайтсе (эст. – самооборона) – эстонская военизированная организация, сформированная на территории оккупированной германскими войсками Эстонии и активно поддерживавшая фашистскую Германии; уничтожали сторонников советской власти, евреев, действовали против партизан.

[9] Николай Георгиевич Каротамм – советский государственный и партийный деятель, во время Великой Отечественной войны возглавлял Эстонский штаб партизанского движения; с сентября 1944 г. – первый секретарь ЦК компартии Эстонии.

[10] Немецкий пикирующий бомбардировщик Ю-87.

[11] Фердинанд Щёрнер – с июля 1944 по январь 1945 генерал-полковник, командующий группой армий «Север».

[12] Не бойся (нем.)

[13] Подождите (эст.)

[14] Помогите (эст.)

[15]  Владимир Захарович Романовский – с марта 1944 по февраль 1945 командующий 67-й армией, генерал-лейтенант.

[16] 17 сентября 1944 г. силами 2-й ударной армии Ленинградского фронта началась Таллинская операция.

Сергей Антюшин