Если ты, оглушенный, не лез
В штормовое веселье —
Что ты знаешь про землю, малец?
Что ты знаешь про землю?
Песня из к/ф «Океан». 1972 г.

Получили штормовое предупреждение, и, хотя погода все еще радовала и искрилась летним солнцем, волны стали повыше. Штурман ворчал, что где-то в столице что-то перепутали, а теперь вот еще возьмут и накаркают. Но ко-мандир, молча указал ему на небольшую черную тучку на северо-западе, в которую медленно погружалось солнце. Похоже, что она набухала и разрасталась, а из-за горизонта лезли и ее приотставшие подруги.
— Штурман, вспомните у Лухманова : «Если солнце село в тучу — жди, моряк, на море бучу!» — напомнил Караев. — Классика!
— Да и у меня нога, перебитая когда-то, мозжила всю ночь. Примета вер-ная! — согласился Егоркин, принесший на подпись вахтенному офицеру журнал обходов дежурного по низам.
Командир как в воду глядел! Впрочем, именно туда он и глядел! Море по-темнело, стало живым, переливающимся ультрамарином. Ветер скоро запел в антеннах, затрепетали флаги на сигнальных фалах. Волны покрылись белыми «барашками», становились все больше и больше. А вот уже корабль стал тяжело переваливаться с борта на борт, а валы с шумом грохали в борта и злобно шипели. Где-то внизу на палубу полетели с баков матросские кружки и тарелки, беспечно оставленные на них камбузным нарядом. Всё стало свинцово-серым, волны заливали палубу, зло били и по пусковой установке на полубаке, и прямо в лоб, в надстройку. Корабль взмывал на крутой волне и тяжело ухал в открывающуюся, кипящую пеной бездну. С иллюминаторов ходового поста открывалось впечатляющее, жутковатое зрелище.

Вокруг все потемнело — и небо, и море. Куда девался яркий ультрамарин! Черные, как жирная сажа, тучи выглядели жутковато. Где-то далеко на юге часто полыхали зарницы. С океана тащило огромные мрачные тучи водяной мороси, тяжело пролетавшие над кораблем рваными кусками. Враз стало сыро и холодно.
Серые, крутые валы валяли корабль среднего водоизмещения, как хотели — и с борта на борт, и с носа на корму. Экипаж внизу уже начал страдать от качки. На ходовом, стараясь сохранить равновесие, все вахтенные приняли свои меры. Кто встал «врастопырку», вцепился руками во что мог, кто забился между приборами, сокращая для себя возможность всякого «принужденного» движения. На ходовой, балансируя руками, ввалился «шаман» со своим секретным чемоданом — принес очередную шифровку.
— Ага! Не забыл нас всемогущий штаб! — сказал Караев, что-то пытаясь разглядеть в тумане по курсу корабля, и, одновременно, изучая планшет с телеграммой в своих руках.
В это время сторожевик бросило на борт. «Шаман», который стоял пред Папой и ни за что не держался, полетел в сторону, успев судорожно схватиться за ручки машинных телеграфов, жалобно тенькнувших.
Командир быстро вернул их на место и проникновенно пробурчал: — Шаман! Когда ты здесь в следующий раз куда лететь будешь — уж лучше за мои …, мгм, хватайся, чем за телеграфы!
Действительно, это была не самая лучшая точка опоры. «Дайте мне точку опоры — и я переверну вам корабль!» — где-то так!
Экстренно задраивали иллюминаторы, затягивали тугие барашковые гайки на них. Еще раз, по-новой, крепили имущество по-штормовому. Командир несколько раз объявил по громкоговорящей связи запрет на выход на верхнюю палубу.
«Всегда найдется головотяп, желающий вылезти на палубу и угодить под мощную волну! И почему-то многих тянет отдать жадному морю свой обед или ужин, перегнувшись через борт и не взирая ни на что! А вот этого как раз и нельзя делать при шторме — на это есть в достатке гальюны. Так нет же, каждый раз лезут на верхнюю палубу!» — беспокоился старпом Меркурьев.
Тем временем, «Марьятта», вероятно получила команду укрыться от шторма. Да и «ловить»-то ей пока стало нечего — не до того! Не до игр — все пошло всерьез, с морем не до шуток! Командир «разведчика» вежливо попрощался в открытом радиоканале, выслушал ответные «расшаркивания», пожелал счастливого плавания и повернул корабль восвояси.
— Леди с дилижансу — пони в кайф! Как говорят наши заклятые друзья англичане, в переводе на язык родных осин — удовлетворенно заключил Ка-раев.
— Ну, твой английский — чистый Оксфорд! — иронично закивал головой Жильцов.
— Приятно слышать такое от знатока! — раскланялся командир.
Через некоторое время «Бесшабашный» тоже получил команду на прекращение слежения и возвращения в родную базу.

Перед рубкой дежурного по кораблю на палубе лежал корабельный пёс Мишка. Он не понимал, почему это он не может ходить ровно, и тихонько поскуливал. Его когти только скребли по старому скользкому линолеуму, и не могли удержать большое сильное тело. Мохнатый Мишка катился в угол, стукался и оставался там. Но только до тех пор, пока корабль не начинал крениться на другой борт! Егоркин ухмыльнулся и пожалел бедного пса, почесав ему за большим ухом. Тот доверчиво прижался к мичману. «Посмотри, как мне плохо!» — говорили его большие черные глаза.
Несмотря на обеденный перерыв, и привлекательные запахи жареных пышных котлет, с чесночком да луком, желающих поесть в столовой команды особенно не наблюдалось. До борща и каши ли было народу, когда корабль летел куда-то вниз, а сжимавшийся в ужасе желудок устремлялся куда-то к горлу… И так — каждые пару минут! Запах пищи, призванный возбуждать аппетит, у большинства будил кАк раз противоположное … Кое-кого выворачивало наизнанку, кому-то уже было все равно — травить было нечем! Привыкание вестибулярного аппарата к качке наступало уже только в длительном плавании, а во время коротких выходов доставалось очень многим. Говорят, что нет равнодушных к качке, просто всех она «достает» по-разному!
У Егоркина же была противоположная реакция на качку: с ее разгулом желудок начинал зверски урчать и настойчиво требовать пищи, не взирая на время суток. И вот тут только давай — злые языки говорят, что как-то раз, во время бешенного урагана, зацепившего «Бесшабашный» своим крылом, Александр Павлович съел тефтели за всех мичманов корабля, а потом закусил все это целым «бачком» пюре . «А что я сделаю, если у меня проект такой? Метаболизм, значит, особенный?» — оправдался перед смеющимися сослуживцами и самим собой Палыч. Сейчас он набрал прямо из бочки у камбуза крепких соленых огурцов, не забыв прихватить с пустого бака полбулки черного хлеба и пару больших котлет.
Тут на глаза ему попался тот самый рыжий торпедист, что из последнего пополнения. Его огненная шевелюра вполне гармонировала с бледно-зеленой физиономией.
— Что, плохо? — посочувствовал мичман, — на, вот, ешь — полегчает! — протянул матросу соленый огурец.
— Верное средство! — уверенно подтвердил возникший из недр машины Ан-тон Гузиков, старшина команды турбинистов, тоже влезая рукой в эту бочку.
— Как твои? — поинтересовался Палыч, кивнув на бойцов в перепачканных комбинезонах.
— Спасибо, хреново! — отозвался Гузиков. — Да еще фланец на водоотливной потек. Как всегда — вовремя! Кое-как затянули, теперь — отка-чиваем. Трюмачи у гидроакустиков давно уже кувыркаются — там тоже что-то протекло! И, похоже, — не слабо!
— А все гадости — всегда не вовремя и не кстати — согласился Егоркин. Про себя подумал — на то и шторм, чтобы показать, что, где, и у кого что-то не так!
Волны многотонными молотами били в борта, тяжелым катком прокатыва-лись по палубе. Стоял непрерывный грохот, ветер ревел вовсю! Было как-то неприятно, если честно сказать!
— Ого! Кажись, всерьез вляпались! — сказал Паша Петрюк, прислушиваясь к грохоту волн на верхней палубе.
— Там аж винты из воды выскакивают — не то испуганно, не то восхищенно говорил молодой матрос с БИПа, с лицом бледно-зеленого цвета — как раз, под цвет обшивки бортов на камбузе.
— А это ты откуда видел? — грозно спросил Бердников.
— Да бывало и покруче! — успокаивал моряков Крутовский, — Никому наверх не вылезать! «Мама» сказать не успеете! — пригрозил капитан-лейтенант матросам и старшинам. Потом обратился к Егоркину: — Пойдем, Палыч-сан, на хозяйство свое глянем!
— Чем волна круче, а машины и отливные насосы — хуже, тем больше ве-рующих на корабле, и тем крепче их вера в Бога! — ехидно процитировал кого-то Бердников.
— Кто в море не ходил — тот от души Богу не маливался! — поддержал замполита наследственный холмогорский помор Гузиков.
В коридоре Тихов, уже поддевший под летний китель вязаный свитер с высо-ким воротником, отказавшись от любимого, но промокшего пальто, столкнулся с Бердниковым, возвращавшимся с обхода по кораблю.
— Как полмарсос, замполит? — поинтересовался начальник штаба. Давно уже должность Бердникова называлось совсем по-другому, пройдя целый ряд скоропалительных и не прижившихся названий, да и такого понятия — поли-тико-моральное состояние — тоже уже не существовало в руководящих документах. Однако Тихову — и Бердников прекрасно знал это — все эти «формы для проформы» были «по барабану». Поэтому он и ответил в тон ему:
— На высидуре! — что когда-то означало: «На высоком идейном уровне!». Теперь такого уровня не требовалось, с идеями, опять же, давно было худо. Поди разберись, какие в ходу! Или их просто не было, или, если были, то какие-то не совсем те …
— Молодец! Грамотно отвечаешь! — благосклонно отметил Константин Александрович Тихов, проходя на ходовой, ловко лавируя между приборными ящиками, уверенно попадая в такт качке.
— Бумажки-то в порядке? — с тенью иронии спросил он: — А то в базу придем, людоведы нагрянут — враз загрызут! Им-то шторма пофигу! — Тихов не больно жаловал былые политотделы, и не верил, что они изменились.
— Не так страшен черт, как его малюют! — беспечно отмахнулся Бердников.
— Ага, Бог не выдаст — партком не съест! — припомнил Константин Тихов по-говорку из своей боевой молодости.

Ф. Илин (В.Белько).