– Вот ты каков, сермяжное твоё величество, – сухой генерал-поручик с худым волевым лицом в напряжённых морщинках сверлил острым взглядом бородатого нечёсаного человека в тёмно-синем чекмене с плотно связанными по плечам и за спиной руками.
Горница с низким темным потолком и подслеповатыми по случаю сентябрьского ненастья на дворе окошками казалась тесноватой из-за широкого, как степь, стола посередине. Фигура генерала восседающего за столом в небольшом, украшенном резьбой деревянном кресле с прямой спинкой, выглядела несоразмерно скромной и даже не вполне уместной. Перед генералом белели чистые и исписанные листы бумаги, в простом письменном приборе покоились перья. Ближе к углам на дальней от генерала стороне стола высились залитые воском шандалы со свечами, от которых, когда их зажгли, треска было больше, чем света. Но теперь огоньки свечей успокоились, устремив вверх яркие бело-оранжевые стрелки, замерли в ожидании событий, чутко вслушиваясь в дыхание людей и рысканье тщедушных сквозняков под нависшим над столом потолком, вдоль широких половиц.
Бородатого определили на низкую короткую лавку в сажени перед столом. Поодаль замер зорко наблюдающий за бородачом поручик, который только что в сопровождении двух солдат привел сюда связанного; один из конвоиров по приказу офицера вытянулся как на плацу в дверях, другой занял место у окна.
– И как же ты посмел, бесстыжая бестия, себя императорским титулом величать, – сокрушённо покачал головой генерал.
Бородатый, повернув голову к окну, безучастно уставился полузакрытыми глазами куда-то в подоконник.
– Жадности и глупости для того мало… Надо последнюю совесть потерять и Бога забыть! Или дойти до крайнего отчаяния, – скорее размышлял негромко вслух генерал, не отрывая взгляда от лица связанного, – это ж как нужно себя изуродовать, чтоб из справного казака стать бессердечным кровопийцей, натуральным людоедом, предателем…
– Предателей середь генералов-вельмож хватает, – буркнул связанный, и медленно обратил взор к замолчавшему генералу.
– А самозванцев у трона больше… супротив меня одного-то, – возразил бородатый спокойно и уверенно.
Генерал недовольно крякнул. Офицер нащупал левой рукой эфес шпаги. Солдаты не шелохнулись; один лишь чуть округлил глаза, приподняв брови, другой лишний раз моргнул, сжал губы и насупился.
– Ваше благородие, господин поручик, – обратился генерал к офицеру голосом неожиданно мягким, почти ласковым, – пленник наш спутан крепко не токмо по рукам, но и в мыслях своих. Таковым сумбуром русского солдата обижать не можно. Они и так многотрудно заняты. Оградим их от бессмыслицы. Лучше им спокойно службу нести … за дверьми.
Офицер, было, открыл рот, но генерал упредил его, заговорив почти без паузы тоном, одновременно, просительным, но не терпящим возражений.
– Вы, любезный, усильте посты в сенцах и на дворе, супротив окна снаружи часового немедля учредите, – кивнул генерал в сторону света, – чтоб несчастный, – генерал простёр руку с открытой ладонью в сторону непримиримого бородача на лавке, – даже и не помышлял о какой-нибудь новой фантазии или глупости.
Офицер казался растерянным и недовольным, но генерал с видом непреклонного ласкового эскулапа подтвердил своё указание.
– Без промедленья, не теряя ни минуты, как и должно вам, образцовому офицеру, усиливайте посты за дверью, в сенцах и под окном, – и добавил тоном почти ледяным, – я всегда отвечаю за свои деташементы, за солдат, а уж за себя и подавно… и шпага при мне!
Офицер коротко козырнул, скомандовал солдатам «Из горницы-ы марш!», и направился вслед за ними. У самых дверей он обернулся к генералу и прямо посмотрел на него, тот в ответ кивнул удовлетворённо, офицер ещё раз козырнул, четко развернулся на сто восемьдесят градусов и вышел из комнаты, плотно закрыв за собой дверь.
Качнулись язычки пламени, разбросав вокруг мягкие блики, шевельнув тени; но тут же покорно затихли, возвращая облик помещения к исходному состоянию. На оставшихся в горнице обрушилась тишина, на мгновение оглушив их. Впрочем, через замершее пространство немедленно просочились едва различимые признаки движения за дверью, неразборчивая речь, слабые попытки ворчливого осеннего ветра, проявившего вдруг несвойственное ему любопытство, проникнуть в горницу сквозь окно. В неподвижности и бездействии даже полёт редких мух силился выглядеть событием.
– … хоть малый шорох услышите …, – донёсся из-за двери обрывок наставлений поручика часовым; однако, офицер опять заговорил негромко, и его речь слилась в едва различимый гул, который, так же быстро, как и возник, завяз в дверном дереве
– Кого ж ты смеешь в самозванцы записывать? – бросил генерал пренебрежительно, без интереса.
– А разве не домогались царя известь законного наследника царицы Елизаве …
– Тебя, то есть, – перебил генерал, – брось свою глупую и срамную выдумку. Не калмык-башкир дикий перед тобой или тёмный мужик. Как только твоя несуразица казаков смутила? Verstehst du mich?*
Связанный выпятил губы, нахохлился на лавке и стал похож на бородатого сфинкса – безрукого, многолапого, со сложенными за спиной крыльями.
– И ни звука не промолвишь! – усмехнулся в свою очередь генерал, – потому что император Пётр третий, почивший безвременно в Бозе, урождённый герцог Хольштайн-Готторф. А тебя, проходимца, … – генерал сделал паузу всматриваясь в лицо бородатого, – я сам иноземной речи учил.
Подслушивающий, если бы такой оказался, мог бы в этот момент принять допрос за диалог взыскательного нравоучительного дядюшки с оболтусом-племянником.
Сфинкс соизволил посмотреть на дознавателя. Лоб его наморщился, свободные от растительности островки лица сложились в гримасу, отражающую искреннюю и безуспешную работу памяти арестанта.
– Что ты, шельмец бессовестный, меня в голове не держал, не мудрено! Эк, куда замахнулся! Для тебя, изверга, что турок-нехристь, что генерал… А вот, как я мозги растерял… сразу не подумал, кого мне окоротить велено?
Генерал досадливо закивал-затряс головой без парика; на макушке колыхался непокорный хохолок.
– Эх, Емеля, Иванов сын Зимовейский, басурманами непуганый от того, что сам Пугачёв.
Связанный заморгал, прищурился.
– Ай, не той штабной начальник, что водил конный отряд по лесам в неметчине? Мене ещё Денисов-атаман высечь велел, что я лошадь его упустил, и послал в отряд тот… Наказывал мене. Обоз ещё у Фридриха отбили…
– Вспомнил, гляди ко… А я-то признал, как ввели тебя…
Оба замолчали на мгновенье охваченные всплеском воспоминаний, разочарований, увядающих надежд.
– Чем же тебя ошпарило? Ум отшибло? Или, может … обидел кто крепко? – генерал говорил строго, но с горечью.
Бородатый не отвечал.
– Жаль мне душу христианскую, гибнущую под этой личиной, – генерал измерил взглядом бородача от макушки до края сапог, скрывавшихся от взгляда говорящего за дальним краем стола – плачу по казаку, коему Отечество благодарно было за службу его, за победы. А тебя, разбойника, жалеть не стану.
– Жалей, не жалей, а нет правды, – отозвался арестованный, – вот и весь сказ. Что, ж? Господа вельможи да помещики не разбойники? Иные с мужика готовы последнее содрать… А и дерут. Собак своих блюдут заботливей. А генералы-воеводы? Изводят мужичков да казаков по заморским землям, а что им с того? Казакам-то? Жёнам? Дитям их малым? Казак живёт, землю пашет, рубеж берегёт. А как не станет его? И то… Помещик в парче-золоте, пирует да охотится, от безделья пляшет, жрёт, да камзолы меняет…
– Так и ты что ли захотел в парчу-золото обрядиться? Или тебе разносолов не хватает? Помещик-то не твоё золото в своих сундуках держит! Своё. И генерал не из безделья в бой войска ведёт! Он за державу живот кладёт… и свой, и солдатушек своих! Бог такой порядок устроил. А ты решил в князи сразу, без заминок… Так ведь и помещик не всяк в достатке.
– А и у бедного помещика своя напасть на мужика ¬– честного да робкого изведёт, с голоду уморит глупостью своей, жалостью бестолковой, а ушлого разбалует, на воровство… на грех подвигнет …
– Ай-ай, бедненький, – перебил связанного правдолюбца генерал, – злые да бестолковые дворяне, тебя, простоту невинную, агнца библейского, осла вифлеемского в грех ввергли. Ты не завирайся! Атаман твой тогда в Пруссии, высек за нужное, да мало! Видать, не объяснил хорошо, за что секут. А с той поры кто тебя сёк-насильничал? Кто убивал? Кто обирал?.. Не лги! Это ты алкаешь лазейку себе проторить из чёртова омута! Из ада, куда без беса бухнулся с головой, и в грязи да в крови пировал там!
– Так не может же человек враз другой сделаться! – не сдавался связанный, – и то сказать… генералы убивать посылают, а казак зверем-убивцем не делается. И мужик не пытает погибели себе и супротивнику, который той же мужик, хочь и бьёт его, сколь приказано. Потому он верит командирам, кровь за него и за государя проливает. А господин-то, помещик да вельможа, веру-то рушит. Почему мужик, казак, калмык, башкир… всяк за мной пошёл? Почему? Поверили оне, на правду понадеялись. И я не врал им. Сам верил! Они свободу почуяли …
– Свободу? – генерала подбросило, как пушинку со ствола внезапно выстрелившей пушки, – откуда ж тебе ведать, что такое свобода?!
Его превосходительство встрепенулся, хохолок его на темени затрепетал, он рванулся вокруг стола мимо подсвечника, и язычки пламени на свечах заметались в унисон редеющим волосам на голове взволнованного дазнавателя, засуетились, дробя и разбрасывая по стенам пугливые неясные тени.
– Ты перво-наперво и узнать-уразуметь-то ничего не пожелал, не потрудился… а сразу за ливреей потянулся! Чаял – мантия царская, а то лакейское убранство!
Генерал подскочил к бородачу, левой рукой придерживая эфес шпаги, правую то и дело вздевая в небо. Пленник исподлобья скосил глаз на негодующего генерала, на встревоженные огоньки свечей, и устало упёрся взглядом в край стол перед собой, оставаясь невозмутимым.
– Науки не постигал, священное писание попрал, грамоту не осилил, – кипятился генерал, – а поспешай… подай ему на блюде свободу, коей суть ему не-до-ступ-на! И в самой буйной фантазии у тёмного не сделалось понятие, что свобода это бремя тяжкое… Порядок среди людей есть долг и границы, преступать кои – стезя к погибели и человека каждого, и державы! Труд для христианина, – восклицал оратор, делая акцент на слове «труд», – вот истинное спасение и радость! И свобода высшая – в труде денном и нощном, в искусном делании благ …
– А прикажи, сделай милость, ваше превосходительство, путы снять – угрюмо промычал арестованный, попав в краткую паузу монолога разгорячённого начальника, – руки затекли и речь вести промеж нас вольней бы.
Генерал, кузнечиком скакавший вокруг стола и лавки со связанным бородачом, мгновенно замер, как будто внезапно обнаружил невидаль диковинную перед собой. Стрелки пламени вслед за генералом немедленно вытянулись вверх нестройным восклицательным многоточием на черных огарках фитильков, напряглись в нервном ожидании. Пленник, прихлопнутый неожиданной тишиной, медленно повернул вопросительно голову в сторону генерала, застигнутого столбняком у него за правым плечом. Тот глядел на связанного изумлённо-пристально не шевелясь. А когда бородатый снова потупил взор, генерал вздрогнул, фыркнув, как бы очнувшись, но тут же погрузился в свои глубокие думы, упёрся подбородком в грудь медленно подошел к своему креслу за столом. Его, как будто, перестал интересовать пленник, и тот, не видя ничего обнадёживающего в воцарившейся тишине, обречённо уронил всклокоченную голову, еде заметно покачивая бородой.
Однако через несколько мгновений генерал вскинулся как будто от внутреннего толчка, тряхнул хохолком, задрал подбородок, ожил и по-хозяйски удобно снова утвердился в кресле. Некоторое время он, остывая от вспышки эмоций, устало изучал фигуру пленника.
– Тогда в Пруссии, где биться с врагом довелось нам с тобой бок о бок, один мудрый человек сказал мне, что свобода это возможность выбора человека, – генерал-дознаватель едва шелестел губами, видимо, не желая спугнуть воспоминания, – я тогда тоже заявлял ему, что свободным человека сотворил Бог, а он возразил… человек свободен лишь тогда и настолько, насколько сможет сам определить себе меру и свойство свободы. Ведь и вправду, прости Господи, и вольный дух ангельский не своеволен; у всех ангелов своя задача и свой охват ответственности… как у командиров на плацу, на марше, в бою.
Связанный равнодушно вздохнул. Генерал тоже вздохнул – устало; и без того встающий всегда засветло, в последние дни он спал совсем мало, и в этот день пропустил свой привычный дневной сон.
– Не я тебя связал, – с утомлённым безразличием размышлял вслух генерал, – не мне и развязывать. Ты сам себя повязал по рукам-ногам, а наперёд всего, по душе своей грешной, по совести…
Он не смотрел на арестанта, а как будто общался с огоньками свечей.
– Жизнь можно, а может и нужно менять… Наверное, нужно! Как без этого, коль человек к лучшему тянется. Да только как её менять, когда, насколько… какими мерами… О-о, любезный мой преступник, это бо-ольшу-ущая наука! А ты саблю схватил, потому, что больше ничего не умеешь и мало в чём смыслишь… Нельзя в жизнь вторгаться свиным-то рылом тупым, ничего не уразумев, будь ты урядник, будь ты император. Не в прозвище дело, и не в должности даже… Но если метишь в вожди, будь готов взвалить ответственность, наберись разума настоящего да разного. Пойми законы естества и людские страсти, да от Божьих заповедей не отходи ни в чём. А уже если верховным вождём назвался, ты за всё в ответе, все смерти в народе твоём на тебе, все погибели, всякая беда – твоя. Твой долг – спасти всех, охранить и осчастливить, заставить всех трудиться… Без труда нет счастья и довольства собой. Без него одно бесовское веселье возможно, лишь издевательства над собой и над другими.
Генерал покачал головой, уставился в чистый лист перед собой.
– Нынче многие лезут к власти, к трону, к хлебным да масляным креслам, чтоб только команды отдавать, лишь бы не отвечать за настоящую работу и труд. Они и есть главные губители державы. Себя дураком и неучем не считаю, однако далее, чем военное ремесло, да, может, ещё устройство дел в поместье собственном, не тщусь простирать помыслы свои… А оно и лучше, когда место своё знаешь и на нём себя совершенствуешь. И тебе уверенность, и людям польза!
Генерал оживился, снова стал энергичным, в глазах блеснули искры.
– Давай ка учиним беседу о том, как ты воевал, как сумел так долго продержаться супротив регулярных войск, как по таким просторам шастал-рыскал… Давай, поделись! Мне пригодиться может, другим командирам, и тебе зачтётся в небесных канцеляриях! Хоть на том свете, а может, и станет твоим спасением, чтоб тебя не только как разбойника вспоминали здесь. А вдруг да шепнёт твой ангел Господу Богу напоминание, словечко правильное о душе грешника… А? Господь милостив!
Связанный шевельнул бровями, повёл плечами, но упираться не стал. Уже через несколько минут разговорился, рассказывая о походах, дерзких маневрах и сражениях своего мятежного войска; о чём-то говорил с негодованием, о чём-то – с увлечением, что-то вспоминал с досадой, а что-то и с гордостью. Генерал не мешал высказываться, возражал мало, вставлял уместные меткие замечания, при этом время от времени быстрым почерком делал краткие записи на листах бумаги, добавлял к ним зарисовки, чертил небольшие схемы …
Разговор продолжался до тех пор, пока не послышался грохот нескольких пар сапог за дверью; она распахнулась, и в горницу уверенной поступью вошёл начальник караула.
Генерал досадно хмыкнул, связанный тяжело вздохнул, опуская плечи и роняя голову на грудь.
– Ваше превосходительство! – звонко обратился к генералу офицер, – прошу дозволения доложить!
– Слушаю вас внимательно!
– Кандалы готовы! Можно заковывать …
2016, 2019 гг.
*Verstehst du mich?(нем.) – Ты меня понимаешь?
