Знак

Легкий ажурный дворец, похожий на приземистую кокетливую оранжерею, утопал в пышной пене свежей майской зелени. Уходящее на запад солнце, играло со всем живым и неживым на земле, то прячась в небесных перинках, то насквозь пронзая горячими лучами морской воздух. Солоноватый юный ветерок, тщившийся в тени проявить свое коварство и мелочную власть над сочными травинками и молодой немного липкой листвой, под насмешливым лучезарным взором светила безвольно замирал. Блеклые струйки в изящных фонтанах начинали весело искриться, превращая щедрую солнечную улыбку в мелкий тонкий хохоток, а водяные, ниспадающие из широких чаш сплошные потоки-пленки – отливали нерукотворной тугой роскошью. Величавые кроны деревьев и взбитые парики ровно подстриженных кустов, приняв свет, из маренговых, умбровых, сепиевых превращались в ярко изумрудные, нефритовые, малахитовые; и даже вяло-бесцветный песок становился благородно-золотистым.

Полуденное тепло, в этот день так и не ставшее зноем, было готово бережно передать мягкой сыроватой прохладе и строгий величавый парк со стрелами его аллей, поражающими воображение фонтанами, изысканными скульптурами и клумбами; и паутину легких и широких окон летнего дворца, заменявших стены, и весь необъятный водный простор за дворцом…

На посту у дворца – аккуратный гвардеец в мундире с голубым воротником, стройностью и ростом напоминающий свое ружье. Впрочем, если оружие со стороны могло показаться великоватым этому часовому, то изящный дворец, небольшие фонтаны, неширокие дорожки и ювелирно-замысловатые клумбы были ему в самую пору.

До смены еще далеко, вокруг никого не видно, а значит забот у часового не так уж много.

Все вокруг ему кажется знакомым. Все расстояния, находящиеся в поле зрения, измерены на глаз; гвардеец твердо решил для себя, в каком направлении и на какую дистанцию он мог бы выстрелить, как поступил бы сам, случись неожиданное нападения с той, другой или третей стороны. Часовой в своем воображении продумал и то, как бы он сам штурмовал этот дворец, если бы пришлось выбивать из него неприятельский гарнизон, и как он распорядился бы своими подчиненными, случись ему оборонять здание от неприятеля с моря или со стороны парка…

Молодой человек служил в гвардейском полку уже несколько лет, в течение которых времени зря не терял: усердно усваивал все тонкости солдатской службы, строевые приемы, навыки рукопашного боя, научился стрелять из мушкета и пистолета, досконально изучил воинские уставы, и прежние уложения и артикулы, и иностранные уставы. Свободное от службы и изучения военных наук время он уделял математике, географии, истории, иностранным языкам. Когда появлялась возможность, упорный любознательный гвардеец бывал в Сухопутном кадетском корпусе на занятиях.

Службой он не тяготился, внешне был вполне спокоен, уравновешен и даже доволен в отличие от многих других своих сослуживцев-дворянских детей. Однако ему наскучили и слишком невысокий, хоть и гвардейский чин, и невеликая ответственность, и однообразная монотонность изо дня в день повторяющихся ритуалов, и, наконец, самая гвардейская атмосфера, в которой он улавливал заносчивости и самолюбования не меньше, чем преданности долгу и стремления с честью выполнять служебные обязанности. И, что печальнее всего, гвардии, как ему казалось, были свойственны недостаток прилежания и трудолюбия в постижении тонкостей военного дела, недооценка научного знания, и нехватка внутренней искренней религиозности.

В то же время, невысокий и упругий, как пружинка, гвардеец был вполне удовлетворен тем, что его собственному служебному и познавательному рвению не было помех со стороны начальников, и гвардейцы-дворяне, готовящиеся стать офицерами, привыкли к неустанному упорству сослуживца; самые задиристые из молодых гвардейцев отлично знали, во сколько раз острее и обиднее мог быть ответ сухощавого сверстника на любой неосторожный выпад в его адрес.

Но человек не камень. И даже такой стойкий военный, как этот часовой у хрустального дворца, не теряя бравой внешности, порой, сетовал на несовершенство судьбы.

«Венценосные тезки успели в мои годы куда, как много. Александр Великий уже покорил Фивы, подчинил своей воле всю Элладу и вел свои войска на восток, Александр Ярославович поверг шведов и тевтонцев, – думал про себя гвардеец, – а здесь когда еще офицерского чина достигнешь?..»

Ответы на этот вопрос, разумеется, были, но целью гвардейца был не переход на офицерскую должность. Он страстно желал попробовать свои силы в сражениях, померяться силами с известными генералами, улучшить выучку русских войск, умножить славу русского оружия, сослужить службу государству Российскому. Военный не любил даже себе самому в этом признаваться, но понимал, что и к свой собственной славе он не безразличен.

«Третьего дня караул, сегодня опять караул, и через два дня … караул снова, – лезли в голову гвардейца предательские малодушные мысли, – дослужишься так до чего-нибудь, разве?»

Однако и про себя честолюбивый дворянин искал во всех ситуациях щадящий для самолюбия выход.

«Зато Александр Борисович Бутурлин, дай Бог ему здоровья, еще даже не был денщиком у батюшкиного крестного, вечная ему слава», – пытался успокоить себя гвардеец.

А еще он знал, что впереди много интересного, приятного: и недочитанные книги, и изучение карт военных походов и сражений, и занятия с солдатами, которые из уважения к невеликому ростом и необычно внимательному к человеку, толковому и ловкому молодому дворянину, с радостью занимались под его началом и сверхурочно.

На посту гвардеец иногда молится про себя, при этом, взывая к Создателю с просьбами о здоровье родителей и сестер, императрицы, о помощи в службе и в учении. В этот майский день он задумал испытать свою судьбу: удастся ли ему достичь своих высоких целей? А еще он едва не соблазнился попытаться выяснить с помощью какой-нибудь приметы, сможет ли он в ближайшие десять лет стать полковником, но отогнал эту дерзкую мысль. Тут же принялся, было, молить прощения у Господа за свое малодушие и гордыню. И вдруг, неожиданно для себя самого, все же дерзнул обратиться к небесам:

«Господи Иисусе Христе, помоги мне! Дай знак, молю тебя, Господи!…»

В этот миг слуха гвардейца коснулись пришедшие из глубины парка звуки. Кто-то говорил и неспешно приближался по аллее со стороны канала, соединяющего с заливом центральный фонтан парка у подножья большого парадного дворца. Все мольбы и посторонние мысли мгновенно покинули его сознание. Ничего необычного не произошло и вряд ли могло случиться, но военный, чья душа рвалась к настоящим испытаниям, на всякий случай по своему собственному внутреннему распорядку приготовился к любому развитию событий. Тело приобрело еще большую приятно ощутимую упругость, голова – ясность и четкость восприятия всего происходящего, сердце забилось отчетливо радостно, но никак не тревожно.

Часовой незаметно окинул взглядом все доступное ему пространство, и даже неспешно и незаметно повел головой – и влево и вправо. Так же незаметно он переступил пару раз с ноги на ногу, убедившись, что ноги не затекли и готовы к любому движению; напряг и расслабил спину и плечи, под мундиром «пустил волну» мышцами живота сверху вниз; проверил на вес оружие. Все было привычно, управляемо, готово к возможным действиям, какие бы оказии не случились …

Но что за опасности и трудности могут быть на посту у маленького дворца, куда, как могло показаться часовому, кроме прислуги и коменданта, да дежурного офицера с караульными, редко кто заходил?

Вскоре можно было рассмотреть приближающихся к дворцу: величественную, необычно высокую, начавшую немного полнеть даму в роскошном модном платье, едва разменявшей пятый десяток, и ее спутника, державшегося уверенно и спокойно, но одновременно, подчеркнуто предупредительно по отношению к даме. Сопровождающий – не слишком родовитый, но известный всем влиятельный вельможа, в этот час без шляпы и без парика – выглядел рядом с дамой невысоким. Они что-то обсуждали довольно серьезно. Лицо дамы, отчетливо хранящее черты неоспоримой красоты ее молодости, подернулось сухостью и нетерпением. Вельможа старался в чем-то ее убедить и, возможно, успокоить.

Поодаль мягко чеканил шаг офицер гвардейского полка, в котором служил часовой, еще дальше позади них безликими тенями следовали слуги.

Часовой без труда узнал приближающихся, и теперь не сомневался, что следовали они именно в ажурный дворец.

Когда авангард малочисленной процессии оказался на достаточном для приветствия расстояние, негвардейского роста часовой неожиданно легко и молодцевато взял «на-краул», искренно-преданно и смело «пожирая глазами» даму снизу вверх; при этом уголки губ его, готовы были раздвинуться в радостной открытой улыбке. Однако границ, установленных официальными циркулярами он не нарушил, и пределов эмоциональной импровизации очерченных самим собой, ладный часовой не переступил.

Дама удивленно вскинула ухоженные брови и слегка улыбнулась, отвечая деятельному настрою и задору часового, окинула его с ног до головы довольным заинтересованным взглядом и, не сводя с молодца глаз, повела подбородком к спутнику:

– Кто таков?

Остановившийся в полутора шагах позади сановной пары офицер в одно мгновение ловко перенес свое тело к вельможе, оказавшись лицом у его уха, шевельнул губами воздух и плавно отступил в прежнее положение. Спутник дамы, не оборачиваясь, едва заметно кивнул, благодаря офицера за подсказку и возможность самому блеснуть информированностью перед всевластной дамой, от которой он не мог отвести взгляд, привыкший ловить любую ее интонацию или смену настроения.

– Осмелюсь напомнить: Суворов младший. Бригадира Суворова сын, которого недавно в обер-прокуроры прочили.

– А, помню. По берг-коллегии еще помню … – довольная своей памятью обрадовалась дама, – и как же служит гвардеец?

По незаметному кивку затылка вельможи, сопровождавший пару офицер безошибочно понял, что пришел его черед отвечать.

– Ваше Величество! Командиры отзываются только замечательно! Позвольте доложить, Ваше Величество: командир полка, также, отмечает личное рвение, большую любознательность, выправку и строевое умение …– отчеканил офицер.

– Ну, Никита Федорович зря отмечать не станет, – еще более довольная продолжила за офицера дама, – такой молодец и ему самому на славу.

Вельможа посчитал возможным снова вступить в разговор:

– Отец гвардейца – еще и крестник великого батюшки вашего, – с легким поклоном добавил он.

– Как же! Сейчас точно вспомнила – усмехнулась дама, настроение которой на глазах улучшалось.

Она вдруг вскинула брови, улыбнулась какой-то своей мысли.

– Так, получается, молодец-то мне … вроде племянника приходится? – пошутила она, собираясь, было, войти в двери, которые уже широко раскрыли невидимые слуги.

– Ну … уж одно точно: батюшка, родитель ваш, родному отцу гвардейца крестный отец, – грациозно развел руки достигший своей цели сановник, кланяясь не глубоко, но почтительно и внятно, смиренно улыбаясь глазами шутке госпожи.

Дама вдруг задержалась; в руках ее блеснула монета. Все присутствующие с интересом наблюдали за развитием ситуации. Самовластная, неожиданно, по собственной выдумке ставшая «родственницей» гвардейца, снова оборотилась к нему, напоминавшему небольшую парковою статую, но с живыми бойкими глазами, неотрывно следящими за хозяйкой всего, что только могло быть вокруг.

– Возьми-ка, молодец, рубль от меня за службу, … да к счастью твоему.

– Никак нет! – мгновенно выпалил в ответ гвардеец, возглас которого застал всех присутствующих врасплох, расплескав изумление и тревогу по лицам одних, отразившись в других удивлением, готовым перейти и в возмущение. Лишь сам часовой, твердо знающий свои права и возможности, оставался спокоен и энергичен. Все прежние мысли часового испарились. Одно только и ясно ему: не ударить в грязь лицом, не посрамить отца, отцова крестного, дворянства, да воинского своего предназначения; дело помнить и исполнять исправно, как только возможно…

– Не имею прав принимать что-либо на посту, паче – деньги! – закончил он глядя прямо перед собой, как ни в чем не бывало.

Офицер настороженно прищурился, ожидая, куда повернется дело, готовый и поддержать часового, и строго взыскать с него. Слуг объял легкий ужас, не сумевший заглушить непреодолимого любопытства. Вельможа как будто рассмотрел, наконец, в часовом человека. А дама стала очень серьезной и немного грустной, даже на мгновение задумалась о чем-то.

Все живое, кроме беззаботных птиц и легкомысленно-насмешливых бабочек, замерло. Стало отчетливым вкрадчивое перешептывание листвы, и даже вялый всхлип прибоя донесся из-да невысокого дворца.

Хозяйка сморгнула тень с лица, стала лучезарной, величавой; смотрела на гвардейца с гордостью.

– Что ж, благодарю тебя искренне! Бравый гвардеец: знаешь службу. Такие вот – и есть опора трона русского!

Вельможа чему-то грустно улыбнулся, офицер аккуратно вздохнул с облегчением; и слуги успокоились, кто – умиленно, а кто – разочарованно.

Дама же вдруг снова переменилась и оказалась не строгой хозяйкой, а заботливой теткой.

– А рубль – твой, – совсем просто сказала она, – вот тут, у ног твоих кладу, – и не успел никто двинуться с места, как она, склонившись перед стройным часовым, мягко выронила монету к ногам гвардейца, – возьмешь, как сменишься …

Еще раз взглянув на юного стража, добавила совсем негромко:

– Да будет тебе, молодец, благословление! И мое доброе напутствие. Дай Бог тебе удачи в службе и в сражении, и помоги Господь приумножить славу воинства русского, – и, больше не задерживаясь, вошла в предупредительно распахнутые двери.

Малочисленная свита, с которой вмиг слетала внезапная оторопь, последовала за ней мимо гвардейца, лицо которого стало вдруг пунцовым, глаза широко блестели, боясь сморгнуть на щеки непрошенную влагу.

– Нешто возможно … недорослю поклонилась … сама собственноручно …– могло бы расслышать чуткое ухо обрывки преувеличенно удивленного кудахтанья стайки слуг, но гвардеец не воспринял этой смысловой шелухи.

Снова оставшись один, часовой быстро пришел в себя. По заведенной самим собой привычке окинул зорким взглядом окрестности: нет ли где опасности или хотя бы намека на беспорядок?

Все вокруг осталось без изменений. Лишь солнце, от которого трудно утаиться, удивленное земным происшествием на время прекратило свою заоблачную игру в прятки и внимательно светило в сторону гвардейца, стараясь рассмотреть слабо поблескивающую монету у его ног, бледный блик от которой незаметно полз по прикладу его ружья.

Часовой, то и дело повторяющий про себя «Слава тебе, Господи!», на рубль даже не взглянул. Он и так твердо знал теперь, что судьба его перед ним легла; все в его собственных руках.

«Э, брат, нечего тебе унывать», – думает гвардеец, – так и неси службу; дело вернейшее. Увидят тебя, когда нужно… Господь Бог видит, и людям укажет».

И опять: «Слава тебе, Господи!»

Старается быть спокойным часовой, как и прежде, привычно зорко озирает пространство вокруг себя, прислушивается, не упускает ничего из виду. Вот сорока расчетливо пристроилась на край фонтана, по-хозяйски огляделась, аккуратно спорхнула на дорожку, скокнула раз-другой, деловито пошла ко входу во дворец, как будто там ее только и ждали. Но в двух саженях от часового внимательная птица остановилась, оценила обстановку и, не обнаружив стоящих причин оставаться, взлетела в сторону, к статуе, которая оказалась неудобным местом для остановки и отдыха; и сорока по-стрекозиному, то поднимаясь, то опускаясь над кустами, упорхнула вглубь парка. Вот по дальней аллее, торопливо, пока рядом нет господ и караульных, протрусили приказчик с двумя рабочими – что-то чинить-подправлять в дальнем конце парка. Вот солнце, налюбовавшись пышной зеленью, рябой водной ширью и мелкими земными происшествиями, лениво полуприкрылось кисейным веером-облачком, смягчило удлиняющиеся тени, и подтягивая к себе клубящееся небесное одеяло, приготовилось окончательно склониться к горизонту.

Все вокруг спокойно и размеренно, готово, повинуясь солнечной воле, стихнуть, задремать. А часовой все же взволнован, и мысли его восхищенно скачут, плещутся веселым чистым прибоем: «На тебя держава русская, получается, надеется и уповает, аки на важную силу…», – и тут же одергивает себя, – «Ну, это ты, братец, немного захвастался, помилуй Господи… А служить честно не в тягость. Слава Тебе, Боже мой, слава Тебе! Знаю теперь точно. Дослужусь. И офицером буду скоро. Даст Бог, как батюшка до бригадира поднимусь; и пользу Отечеству и императрице принесу, на какую способен буду…»

Легко и радостно гвардейцу, потому что сегодняшний день закончится для того, чтобы наступило завтра; и если сегодня сделал все правильно и успел много, то завтра не придется сегодняшних ошибок исправлять, можно продолжать начатое, вершить новое.

Счастлив воин, потому что жизнь не может быть скучной, и вся она – впереди.

Сергей Антюшин