Ослепительная чешуйчато-искрящаяся дорожка вальяжно нежилась на лоснящейся бескрайней глади бирюзово-малахитового бархата Тирренского моря.
Обычный отблеск Солнца – заурядной в масштабах Вселенной звезды, стайка бликов, отражённых поверхностью моря, границей между водной и воздушной сферами, в сущности, почти мираж – вот чем была эта сияющая полоска. Но она совсем не считалась ни с державно пылающим светилом, ни с умиротворённо-самоуверенным морем. Она – казалось бы, случайно возникшее зыбкое, не имеющее собственной природы ничто – вела себя не только независимо, но насмешливо задирала всё вокруг, выглядела так, как будто это она, эта совокупность естественных произвольных искр, повелевала миром.
Люди, грезят самоцветами, призванными подражать таким вот неотразимо лёгким брызгам света. Но искусственные драгоценности, самим же человеком закованные в дорогие оправы из так называемых благородных металлов, в границы бедных человеческих представлений о действительности, обрамленные людскими слабостями, властвуют скорее над пороками, чем побуждают к творчеству, ведут чаще к греху, чем к восхищению, нередко становятся причиной мелких неприятностей и больших бед вместо того, чтобы дарить радость…
А эта сумасбродная блистательная змейка была свободна или считала себя таковой. Её забавляло мгновение власти и над раскалившимся добела, оторопело зависшим над ней Пигмалионом-Гелиосом, и над выстлавшимся и замершем под её колкими прикосновениями царством Посейдона, ошеломлённого то ли непочтительной фамильярностью, то ли внезапной страстью к шалунье… Собственно, ей самой и не было большого дела ни до солнца, ни до моря. Сложившись в указательную стрелку, она прицелилась в людей на скалистом в пене яркой зелени острове, которые сгрудились в портретный ансамбль перед небольшой белой виллой.
Но те, по обыкновению занятые собой, лишь щурились, сетовали про себя на слепящий небесный свет и с нетерпением ждали, когда можно будет скрыться в тень.
Люди фотографировались.
Это требовало неподвижности, выдержки, утомляло. Апрельский день выдался небывало жарким даже для этих субтропиков. Центром коллективной композиции был выбран легкий складной стол с шахматной доской, который для этого против воли игроков пришлось переместить из тени прямо под лучи нещадного солнца.
Но вот фотограф, наконец, завершил свою работу, поблагодарил фотографируемых за терпение, получил ответную благодарность, и, зачехлив камеру, собрав свой профессиональный скарб, удалился с вислоусым хозяином виллы, на ходу обговаривая с ним, как и когда можно будет передать готовые снимки.
Большинство участников «фиксации мгновенья для вечности» немедленно оставили импровизированную сцену.
Место шахматной битвы не покинула лишь дама, которая, ещё до нашествия фотографируемых, по-свойски и даже с некоторым вызовом разместилась в лёгком нагретом солнцем кресле-качалке поодаль от шахматного стола. Предложение фотографироваться она наотрез отвергла, с непреклонной улыбкой противостоя не очень долгим, но бурным уговорам. Она не покинула своего кресла и во время всего суетливо-назойливого процесса рождения «фото-шедевра».
Неизвестно доподлинно, чего она этим добивалась: надеялась попасть в кадр совершенно отличным от всех ракурсом и масштабом? Или нарочитым отсутствием на снимке чаяла исключить себя из «общей массы»? А может быть, в её планах было стремление оставить в умах компании некий особый образ. Могла она и сомневаться в своей фотогеничности; или была не в настроении и опасалась, что это выдаст фото-полотно. Возможно, ей накануне просто захотелось погреться в лучах апрельского солнца; и поэтому она не считала нужным менять своё решение, отказалась реальное удовольствие принести в жертву несущественной с её точки зрения возне …
Мастер фотографии, не найдя возможным долго выбирать более удобной позиции на довольно ограниченном пространстве перед прилепившейся к скале виллой, не стал испытывать общее терпение. В итоге в кадр попало-таки колено своенравной дамы, что, впрочем, впоследствии никак не сказалось на судьбах героев коллективного фотографического портрета. Не повлияло это и на мир.
Шахматисты оказались соучастниками процесса фотографии поневоле и позировали нехотя. Поэтому по завершении первого этапа художественно-технического таинства, когда навязанная повинность была исполнена, они ожили, вздохнули с облегчением, смыв с лиц сдержанное раздражение. Один из них, одетый официально – пиджак с жилеткой, рубашка с белоснежным воротничком и манжетами, что выдавало в нём гостя – как только сгрудившаяся вокруг них компания и фотограф с хозяином виллы ушли, снял котелок, открыв высокий лоб, плавно переходивший в не по возрасту большую лысину. Блестящий череп, пожалуй, не вредил внешности его обладателя, добавляя ему оригинальной основательности, этакой ученой солидности. Другой игрок был одет совсем просто и легко, без головного убора, скорее, по-домашнему. Он только расправил плечи, и даже чуть потянулся, как бы после сна.
Оба были лет тридцати пяти или немного старше. Оба, следуя обычаям современности, носили небольшие усы и бородки клинышком. И вообще они многим казались похожими; не столько внешними данными, сколько своей харизмой лидеров, серьёзностью, основательностью, особым обаянием людей, ясно понимающих свои цели, знающих то, о чём другие не догадываются, не разбираются, или в чём безнадёжно сомневаются.
Однако не только они сами, но и все из попавших на снимок отлично понимали степень, содержание, остроту противоречий между этими двумя людьми, которые, несмотря на очень схожие, практически, общие цели в активной общественной деятельности, оставались принципиальными соперниками едва ли не во всех проявлениях их жизни, взглядах на мир, в отношениях с другими людьми, в работе. И хотя однозначного победителя в их противостоянии вряд ли можно было определить, всё же, лидерство некоторые созерцатели их отношений чаще признавали за тем, который в тот день сел за шахматный стол в «полном параде» и даже с котелком.
Ему выпало играть черными.
Вернув стол с шахматами и лёгкие кресла обратно в тень – между нервно-колким падубом, разросшейся местной калиной, источающей едва уловимый сладковатый запах, и гордо-отстраненными туями, образовавшими тесноватый уютный грот – игроки заняли свои места, сосредоточились на резных фигурах. Проявившую независимость при фотосъемке свидетельницу начала партии, приостановленной фото-сумятицей, они почтили вниманием не более, чем того требовал общепринятый минимум приличий, ограничившись скупыми ритуальными знаками условного среднеевропейского этикета рубежа девятнадцатого и двадцатого столетий. А теперь, из тенистого отдаления, казалось, и вовсе перестали замечать её.
Дама немного поскрипела баюкающим её креслом, сверкнула пару раз глазами из-под модной шляпы, вскоре мягко поднялась и неспешно удалилась с достоинством.
Освободившись от последнего наблюдателя, игроки, не сговариваясь, немного поерзали в креслах, устраиваясь поудобнее. Одетый более свободно положил локти на подлокотники, скрестив ладони на солнечном сплетении, навалился костяшками пальцев на торец столешницы. Лысый откинулся на спинку, уперевшись ладонями в край стола со своей стороны.
– Что, батенька, – подмигнул он сопернику, – не всегда удобно находиться в обществе… даже если это общество единомышленников?
Визави молча пожал плечами, не отрывая взгляда от клетчатого поля.
– Бросьте! – партнёр в белой рубашке произносил «р» очень мягко, еле обозначая простой, но строптивый для него звук, – к черту кокетство… и без лишних слов видно, как вам не по душе эта… фотографическая сумятица.
Последние слова были произнесены немного с растяжкой, как бы с делением на слоги. Завершая фразу, говорящий решительно заменил белую пешку на d5 своим вороным конём. После чего резво вскочил из-за стола, снял пиджак, повесил его на спинку кресла, как на вешалку-плечики, и, оставшись в жилете, снова занял место за шахматной доской.
– Да нет, – невнятно протянул партнёр, думая над ходом, – в конце… концов… я, как бы высокопарно не прозвучало…
Он занёс пальцы над белым конём, защищавшим свою ладью и пешку от посягательств прорвавшегося в тыл белых дерзкого ферзя противника, грозящего разнести вдребезги боевые порядки белых. Не дотронувшись до фигуры, он плавно отвёл ладонь в сторону, что-то соображая. Однако, всё же решившись, он заставил белого коня оставить оборону в тылу, отомстив черному коню, только что выведшему из игры белую пешку.
– Как бы там ни было, – завершил свою мысль игрок, сделавший ход белыми, – мы для своих единомышленников и живём, и трудимся, если можно так выразиться.
Лысый собеседник прищурился, улыбнувшись.
– Насчёт «трудимся» сомнение в вашем случае верное, но мы должны именно трудиться! Изо всех сил! Не упуская ни малейшей возможности! – улыбался он то ли ободряюще, то ли язвительно, – только не для них, – кивнул он головой в сторону белой стены виллы, – а вместе с ними, возглавляя и направляя своих единомышленников в нашем деле … ради тех, которые в полном смысле слова могут назваться трудящимися, кто создаёт материальные ценности. Для этого все наши партийцы должны быть едины. А вы? Даже не ваш партийный радикализм, как на третьем съезде, я имею в виду… Какую роль вы играет с вашей философией? А ваша школа здесь…
– У нас с вами был уговор некоторые вопросы разногласий не ставить во главу угла, – сухо, глядя куда-то мимо стола, перебил входившего во вкус оратора партнёр, – нам же нужно, как вы настаиваете, объединять усилия в практических решениях и действиях, а не сосредотачиваться на противоречиях, тем более, на труднопреодолимых, мировоззренческих.
– Это так, – вложил в два слова всю свою скрытую энергию игрок чёрными, – но нельзя мириться с размытостью представлений, неопределённостью оснований, а тем более, вносить сумятицу в головы тех, кто своими руками, своим трудом и призван построить базу будущего общества.
С этим словами он без сожаления смёл ферзём белую ладью с b1 на последней линии обороны белых, на которой остался ничем неприкрытый белый король.
– Шах, – сухо подтвердил свою позицию игрок черными.
– Что ж, по-вашему, только созидатель материальных ценностей достоин внимания и вашей заботы о нём? – хладнокровно протянул соперник, увернувшись королём на f2 и открыв тем самым свою оставшуюся правую ладью, которая так и не успела поучаствовать в шахматном сражении, – Какой-нибудь … Фаберже? Или Спиноза, но только в части линз…
– Не пе-ре-дёргивайте, милейший Сан Саныч, – перебил собеседника картавивший, и не задумываясь дал волю алчному черному ферзю, немедленно лишившему белых и второй ладьи, – ирония ваша несостоятельна! Вы со своим … идеализмом или, как Анатолий Василич излагает – богостроительством, в сущности… на практике… прежде всего, в революционной практике, то есть, в главном – вы бессильны.
– Не хлебом единым, – начал было сомневающийся в том, что уважения и сопереживания достойны только создатели материальных ценностей, но был перебит оппонентом.
– Ну, это уж ни в какие ворота! Во-первых, архи-банально, во-вторых… Фома убедительнее в своих никчёмных доказательствах. В-третьих, ломитесь в открытую дверь. Никто из последовательных материалистов не преуменьшает силу мысли, величайшее значение идеи. Но идея – для жизни и во имя жизни, а не жизнь – в угоду идеи.
Во время этой речи белые сделали свой ход. Нимало не беспокоясь о своём короле, надо сказать, преданно охраняемым недвижимым белым ферзём и одним из коней, в атаку пошёл бесстрашный белый слон, занявший клетку прямо напротив вражеского короля. Смелость слона не была ни отчаянием, ни безрассудством; она объяснялась прикрытием занятого поля ещё одним белым конём.
Это заставило координатора действий чёрных замолчать. Оппонент, воспользовавшись паузой, заговорил.
– Вы, надо полагать, последовательный материалист и гностик, не можете не видеть противоречие в том, что, с одной стороны, настаиваете на полной ясности бытия в силу его материальности и, с другой стороны, не можете ни представить, ни продемонстрировать сущность материи, отделываясь собственной интерпретацией результатов научных исследований, которые не позволяют пока не только делать определённые выводы, но и…
– Эк, куда копнул! – не дослушав, невозмутимо потряс лысой головой материалист, – А говорите: не трогаем философию… Да, голубчик, мы многого ещё не знаем, но с каждым столетием, с каждым десятилетием узнаём о материи, а, значит, о сущности нашего мира – реального, заметьте, мира, а не выдуманного мечтателями, разного рода нюнями от философии. И ваши махистские ужимки и кривляния убеждённым марксистам – как мертвому припарки…
– По-вашему это… вот то – как и чем вы сейчас аргументируете – более убедительно, чем примитивный ортодоксальный идеализм?
Лысый цокнул языком, покачал головой.
– Вас недооценивают. Но не я! Вы удачливый автор и популяризатор, остроумный собеседник, но сеете своим острым, неверно сориентированным умом раздор в партии. Вот и школа ваша сотоварищи под крылом Алексея Максимыча, казалось бы – благое дело, но на деле – ведь раскольничество, ослабление партии. Вот и выходит, что вы здесь – не только махисты, но и софисты, и провокаторы! А это ли нужно революции? Че-ло-ве-честву, если хотите! Вы на словах для людей трудитесь, – вложил большую долю желчи в слово «трудитесь» собеседник, – на деле – вы обманываете доверчивых людишек не хуже хитренького попа! Какого-нибудь… Беркли или Августина!
– Не часто вас таким можно видеть вдали от арены политической борьбы!
– А это и есть главная цель! Эта арена – в силу неизбежной партийности любого мыслящего человека – во всём и везде!
Неизвестно откуда приплывшее наивное пухлое облачко прикрыло на некоторое время солнце, и искристая дорожка на поверхности моря потухла. Вероятно, даже со всей её легкомысленностью, она всерьёз недоумевала, что происходит у людей, почему они тратят драгоценное время на сомнительные забавы, ни приносящие ни тепла, ни света, ни еды, въедливо спорят о том, в чём на самом деле, похоже, слабо разбираются, берутся утверждать то, что им самим непонятно, а то и недоступно.
Когда мимолётное облачко испарилось в прогретом морском воздухе, шалунья-стрелка, заметно поблёкшая, остывшая, заструилась вопреки законам оптики к утомившемуся за день родителю-солнцу. По пути она прилежно собирала с водной поверхности все рассыпанные ею и не сгинувшие в морской пучине блёстки: и вокруг острова, и со всего залива, раскинувшегося у подножья знаменитого потухшего вулкана. Возможно, это был результат потери интереса к надуманным людским заботам, а может и знак скорого завершения дня…
Игроки, увлечённые друг другом, не заметили тонкостей в изменениях настроений природы.
Они продолжали в меру сдержанно препираясь, вести свою линию в их общей партии.
Тактический успех, казалось, был на стороне напористых черных. Да и удача, вьющаяся над равномерно пестрой доской запахом весенних растений, подбадривающая игроков капризными восклицаниями чаек, как будто, с первых действий шахматной схватки благоприятствовала черным. Однако в легком шелесте листьев, звоне посуды, доносившемся из окон виллы, скрывалась зыбкая встревоженность, призыв к бдительности.
– Вы ходить будете? – невольно прорвалось нетерпение организатора обороны белых.
Но игрок в жилете никак не отреагировал на вопрос, нахмурившись над доской.
Белый слон, нависший над черным королём, не угрожал пока ни ему, ни другим фигурам на седьмой и восьмой линии, но сама близость вражеской фигуры к черному шахматному монарху таила угрозу.
– Недопустимо вносить сумятицу в сознание только готовящихся к освоению богатства знаний пролетариев, им нужна простая понятная каждому человеку правда, – негромко, но убеждённо произнёс игрок, считающий себя последовательным материалистом, и предпринял наступление черной пешкой на d6, то ли готовя прорыв к одинокому ферзю, ушедшему в глубокий рейд по тылам белых, то ли соблазняя белого слона, у которого теперь появилась возможность безнаказанно расправиться с ней, отступив от черного короля.
– Но рабочим, прежде чем пытаться брать в свои руки судьбу страны и мира, нужно овладеть знаниями, стать просвещёнными, получить настоящее образование, иметь представление не только о правде, но об истине. Не обманем ли мы упрощенным представлением о мире не только пролетария, но и всех других людей, которым тоже не мешало бы приблизиться к истине? – спросил упрекаемый в махизме игрок, – разве разумно представлять в упрощённом виде то, что заведомо сложно, системно, и по мере нашего познания, ещё больше усложняется?
– Это не ваше ли, батенька, с позволения сказать, сознание усложняет действительность? – ехидно хохотнул лысый, – вот и торчат уши махиста, сомневающегося в глубине души, но баюкающего себя гносеологическим благополучием либерала от рациональности.
Оппонент вместо ответа уничтожил подставившуюся пешку передовым слоном, на соседнюю клетку к которому незамедлительно, как будто только и ожидая этого, подскочил оставшийся на поле черный конь.
– Как же и во имя чего можно отрицать то, что реально существует? – как бы засомневался в правильности решений в реальности и на доске тот, что ходил белыми, – игнорировать и упрощать то, что… что уже есть в опыте, что очевидно…
И тут же повторил уже совершенно чётко утверждающе:
– О-че-вид-но! – при этом он подтянул своего второго слона, отвечающего за белые поля, на b5, поближе к первому.
Оппонент, распоряжавшийся черными фигурами, в несвойственной ему манере замкнулся, воздерживаясь от полемики, быстро переводя взгляд с одного белого слона, на другого, и от него чертя диагональ к своему королю.
Паузу немедленно заполнил заставивший волноваться соперника повелитель белых слонов; не прерываемый собеседником, он заговорил свободно и немного самоуверенно.
– Попытка интерпретировать не до конца осмысленный опыт в своих интересах, как минимум, опасна и неразумна в стратегическом плане. И вы прекрасно понимаете, что действительность усложняется не из-за нас, а потому что изначально сложна задолго до социального, до исторического взросления человека. Мы только открываем раз за разом очередной пласт сложности. Но и своими мыслями мы наш мир усложняем, становясь сами сложнее…
В этот момент материалист перевел своего черного слона, обреченного на белые диагонали, на d7, предусмотрительно поставив заслон на пути к своему королю и подстраховав своего черного коня, который, впрочем, мгновенно пал под ударом невозмутимого белого слона.
Отдающий команды черным фигурам облокотился левой рукой о стол, подперев ладонью свой выдающийся лоб. Он был чрезвычайно серьёзен и молчалив. Его визави тоже не проронил ни слова.
Между тем, всё вокруг освобождалось из-под пресса дневной жары. Густели цвета и ароматы, звуки природы наполнялись объёмом, их гамма неспешно разрасталась в своём разнообразии. Казалось, что на уступ скалы с виллой и игроками стали доноситься запахи и плеск моря, обрывки оживленной итальянской речи…
Голоса на вилле свидетельствовали о всеобщем оживлении и приближающемся застолье. Какой-то игривый диалог завязался совсем рядом на улице.
Но игроки были поглощены друг другом и игрой настолько, что мир для них оказался застывшим, схематичным, утратившим яркие черты реальности.
– Вы надеетесь в этой, – игрок в белом воротничке сделал ударение на слове «этой», – партии выиграть?
Его гладкий череп, казалось, излучал напряжённую мысль.
– Но и я… всегда настроен, – как будто убеждал себя вслух владыка черных, – на по-бе-ду!
Он просветлел от собственных слов. Лицо обрело свойственную ему уверенность и решительность. Повинуясь его железной воле, черная пешка без всяких сожалений уничтожила белого слона на c6.
Играющий белыми молча смотрел на фигуры.
– Простите, мне кажется, что вы излишне дорожите своим… – игрок черными подбирал слова, –положением, что ли. Вам трудно пожертвовать собой, боитесь ошибиться, оказаться в дураках, если хотите. И это вас очень ограничивает, сковывает.
– Но вы-то, … ра-зу-ме-ет-ся, … готовы жертвовать, – растягивающий слова игрок белыми был всецело поглощён игрой, – в ваших правилах… манипулировать, а если придётся, и жертвовать… кем угодно.
– А вы намерены остаться беленьким ангелком? – иронично возразил лысый соперник, – без жертв невозможен социальный прогресс. И нужно быть готовым иногда пожертвовать сотнями людей, и даже тысячами, чтобы сохранить миллионы. Не спрячетесь! И ваши махистские заклинание вам не помогут. Такова правда истории, такова цена любой революции, любой борьбы.
– И вы, похоже, – в ответ негромко растягивал слова игрок белыми, – всегда точно… рассчитываете ценность… любой жертвы…
Он вдруг оторвался от доски и, как будто очнувшись, посмотрел сопернику в глаза.
– Вы, верно, хотите, сказать, что я не способен на личную жертву ради революции, ради людей? – проговорил он внятно, как будто заглядывал внутрь себя.
Собеседник в крахмальном воротничке и жилетке испытующе в упор глядел на оппонента, не смущаясь и не отвечая.
– Н-на, – произнес ходящий белыми, возвращаясь к партии.
Он сделал короткий ход своей самой могущественной фигурой, давно стоявшей недвижимо в тыловых порядках белых, и ставшей как бы несуществующей, безымянной, впавшей в шахматную кому. В действительности ферзь оказался вполне бодрым, хотя и сдвинулся лишь на соседнюю клетку е2. Этого хватило для шаха черному королю…
Неожиданно для играющих у столика возник хозяин виллы в свежей косоворотке. Его гладко выбритый подбородок и густые, прикрывающие не только верхнюю, но и часть нижней губы, усы подрагивали в добродушном беззвучном смехе. Он был без шляпы, подставив заходящему солнцу пышную ухоженную шевелюру с неглубоким, но точно выверенным пробором, смещённым вправо от середины зачесанных назад волос.
– Господа марксисты, вы явно заигрались! – пышноволосый усач, высокий и немного сутулый, слегка напирал на «о», что выдавало в нём уроженца северо-востока Поволжья, – не соблаговолите ли вы, идя навстречу нашей теплой компании, прервать вашу, без сомнения, важную и красивую партию, и своим присутствием существенно повысить значимость нашего собрания?
Обстоятельный, как будто отрепетированный игриво-вежливый спич радушного хозяина не сразу оторвал игроков от стола. Черный король успел шмыгнуть за спину своему слону, уйдя из-под удара, а рука игравшего белыми потянулась к своему слону с явным намерением атаковать им черного, спасающегося бегством короля, нанести ему неотвратимый ошеломляющий удар…
Однако хозяин, пользуясь положением принимающей стороны, проявил непреклонное радушие, не терпящую возражений настойчивость. Мягко положив свои большие сильные ладони на плечи соперников, он как бы остановил течение времени в шахматном поединке, возвращая игроков в обыденную реальность.
– Черные сделали свой ход, и это был ответный шаг. Значит к этому моменту вы квиты… Слезно прошу вас отложить партию… Трапеза товарищеская под угрозой! Обед стынет, водка нагревается! Снизойдите!
Лица игроков отразили разочарование.
– Доиграем… чуть позже? – с сожалением бросил игравший белыми.
– Непременно, – сухо отозвался лысый.
Он решительно встал, оказавшись едва ли не на две головы ниже долговязого хозяина, и, не глядя больше на доску, надел пиджак, взял в руку свой котелок. Поднялся и соперник, но опять было бросил внимательный взгляд на доску.
– Идёмте-идемте, – хозяин подхватил шахматистов под руки и увлёк их к ожидающим начала обеда, – время, история вас рассудит.
– Непременно, – натянуто улыбнулся лысый, по инерции надевая головной убор.
– Надеюсь, – тихо отозвался его оппонент…
Солнечная дорожка, ещё не ускользнувшая за горизонт, но уже засыпающая, в полудрёме окрасилась желтыми, оранжевыми красноватыми, неяркими бликами.
На остров неспешно наплывал бархатный вечер.
***
Шахматную партию, исход которой к финалу был очевиден соперникам, они доиграли. Но её результат не имеет значения для истории.
Однако и она – великая, мудрая, беспристрастная, выстраданная миллиардами людей история – не сможет рассудить двух оппонентов, не преодолевших разногласий между собой ни в тот апрельский день на экзотическом острове вдали от их родины, ни позже. Просто они перестали быть конкурентами, каждый пошёл своим путём. Один занял твердую политическую линию, встав во главе процессов, во многом изменивших мировой порядок; однако на пике своей влиятельности по отношению к миру внезапно потерял контроль над собой. Другой выбрал дорогу просветителя, учёного. Создатель первого в мире Института крови, известного сегодня как Национальный медицинский исследовательский центр гематологии, он завершил свою жизнь, принеся себя в жертву во имя науки, во благо человечеству.
Каждый из них по-своему, стал незаменимым вершителем истории, отдавшим силы и знания своей многострадальной стране – России, которой ещё придется приносить немало жертв на алтарь мировой цивилизации.
Сергей Антюшин
Ноябрь 2022 г.
