Из цикла «Байки от Петра Ивановича Хвостокрута» 

Петр Иванович – натура лирическая и романтическая. В молодые годы его очаровал Сергей Есенин и, как потом оказалось, на всю жизнь. Трехтомник поэта весь разместился в голове Петра Ивановича. Он и сейчас читает многие его произведения по памяти. Да и сам, под настроение, пишет неплохие стихи.

А уж восхищаться природой, восторгаться красотой ее может бесконечно. Наверное, этим во многом, объясняется и внутренняя красота, чистота души этого человека и обостренное чувство справедливости.

Но однажды, свойственная Петру Ивановичу романтичность сыграла не совсем привлекательную роль в его судьбе. Она, по мнению Петра Ивановича, навлекла неприятности и на другого человека, на которого он рассердился совсем неоправданно. По сей день, он считает, что поступил совершенно безнравственно.

 События произошли все в той же злополучной Камрани. Спешное назначение в оперативное соединение подводных лодок не позволили новоиспеченному замкомбригу даже поверхностно ознакомиться с устройством некоторых из них. Корабли, как и люди, разительно отличаются друг от друга. Чтобы свободно, без оглядки перемещаться по подводной лодке, надо ее изучить, чувствовать на инстинктивном уровне, порой рефлекторно, реагировать на индивидуальные особенности каждой.

По сути, ощущать себя в корпусе, извините за вольность, как в собственной шкуре.

Атомная подводная лодка 675 проекта, входившая в состав бригады, отличалась от своих младших сестер примерно так же, как «Запорожец» от последней модели «Жигулей». А внешне и того больше – как Баба Яга от Бриджит Бардо.

Петру Ивановичу до сих пор не только не выпадало «счастье» служить на таком антиквариате, но и видеть его в непосредственной близости.

Короче говоря, первое время Петр Иванович в корпусе этой лодки не чувствовал себя так же комфортно, как в привычной для него шкуре, пусть даже простого крестьянского происхождения.

Однажды, во второй половине солнечного дня, ближе к вечеру, спустился он в нутро атомохода. Решил, значит, оценить «политмарсос» личного состава, узнать, чем он «дышит». Его интересовали настроения людей, как они накормлены, имеют ли возможность регулярно помыться.

Наконец, пишут ли домой письма и как давно из дому весточку получали. Все эти «мелочи» имели не последнее значение для составления морально-психологического портрета экипажа.

Часа два пообщался Петр Иванович с моряками. Времени прошло не так уж и много, но в этих широтах вечера, в понимании жителя средней полосы России, не было. День резко переходил в темную южную ночь. После команды «Личному составу убыть на берег для просмотра кинофильма!» засобирался на пирс и Петр Иванович.

На берегу под открытым небом было сооружено некое подобие летнего кинотеатра. Там и демонстрировался небогатый репертуар фильмов, которые подбирались очень тщательно, под контролем политуправления флота. Упаси Бог, попадет, что-нибудь крамольное, даже отечественного производства.

Как только все подводники, шутя, пересмеиваясь, подтрунивая друг над другом, поднялись наверх,  Петр Иванович не спеша, стал перебирать руками поручни трапа. Запрокинув голову назад ровно настолько, чтобы не свалилась пилотка, залюбовался куском темного неба, ограниченного окружностью верхнего рубочного люка.

Картина действительно открывалась волшебная – огромные, мерцающие золотом шары звезд, как будто зависли на невидимых нитях прямо над открытой крышкой люка на расстоянии вытянутой руки. Они завораживали, притягивали к себе своей таинственностью и сказочной роскошью.

Петра Ивановича неудержимо потянуло наверх, он заторопился. Желание созерцать эту красоту, открыть для себя чудо-панораму всего небосвода заставило ускорить продвижение на поверхность. Он буквально вырвался из тесного ограждения рубки, и жадно вдохнул свежий воздух.

После яркого внутрикорабельного люминесцентного освещения темень южной ночи ослепила. К тому же, переполнявшее Петра Ивановича романтическое настроение, притупило чувство осторожности. Ему хотелось кричать, одновременно смеяться и плакать от восторга. Во всем теле ощущалась свобода и легкость. Потянуло на поэзию. Родилась строка «О южная ночь, я тобой околдован…»

Уже подкрадывалась рифма…

Внезапно Петр Иванович ощутил себя полностью невесомым. Успел подумать о силе красоты, которая может порождать антигравитацию. Но тотчас же с этой мыслью пришлось распрощаться. В следующее мгновенье, на основании частых болезненных ударов собственного тела о металлические предметы аналитический мозг Петра Ивановича зафиксировал неудержимое воздействие закона земного тяготения. Количество ударов сосчитать не удалось. Скорость падения не позволила.

Стало темно.

Сознание помутилось.

По истечении какого-то времени пришел в себя. Боль ощущалась во всем организме. С шестиметровой глубины Петр Иванович не обнаружил каких-либо существенных изменений в небе Вьетнама. Разве только вместо золотых шаров звезд на его темном фоне белели встревоженные лица боевых товарищей.

Сквозь непрерывный, пульсирующий в ушах звон услышал крики:

— Петр Иванович, как вы?

— Вы живы-ы?

Нечленораздельным, но достаточно громким «У-у-г-у!» Петр Иванович развеял опасения сослуживцев. Попробовал определить место своего пребывания. Догадался, что находится в шахте выдвижного антенного устройства, которую ему не удалось миновать в состоянии лирической эйфории. Он шевельнулся и застонал от боли, чувствуя себя огромной, свежей отбивной, готовой к термической обработке.

Операцию по подъему должностного лица из шахты провели достаточно сноровисто. Положили Петра Ивановича на носилки, подготовив к транспортировке на госпитальное судно.

— Матчасть надо изучать, – коротко прокомментировал случившееся старший боцман лодки, склонившись над носилками. Вроде бы себе под нос, но так, что услышали все участвующие в спасательной операции.

«Ах, ты ж, …гад!» —  молнией вспыхнуло в мозгу. Нехорошо Петр Иванович подумал о боцмане. Ох, нехорошо.

 Боцмана вообще народ вредный. К чинопочитанию они не очень-то склонны. То ли оттого, что все время на виду у начальства, то ли оттого, что считают себя незаменимыми. Им с рук сходит многое из того, что далеко не каждому офицеру простят: ворчание по поводу неразумных, на их взгляд, приказаний; проявление чрезмерной самостоятельности; щедрое сквернословие и т.п.

Возможно, на них смотрели, как на звено преемственности, связывающее прошлое, настоящее и будущее военно-морского флота. Толковые боцмана знали умели то, что было еще в галерном и парусном флоте. Шить парусину, вязать морские узлы, плести маты – ремесло недоступное для большинства сегодняшних моряков.

Старший боцман подводной лодки Максим Литвинчук относился именно к такой элитной прослойке. Приземистый мужик лет сорока, с густыми седеющими бровями, нависавшими над маленькими черными глазами, чуть ниже которых, точно в центре краснощекой лунообразной физиономии, размещался внушительных размеров нос. Из-под него, расходились в разные стороны, а затем, резко падали вниз черные, как крыло ворона, усы.

Грудь Максима украшала, отливающая серебром, боцманская дудка на массивной цепочке. Несмотря на то, что давным-давно упразднена на флоте, она выполняла роль его персонального атрибута.

Боцман Литвинчук стал живым символом атомохода, его историей. Он был повивальной бабкой лодки, участвовал в приемке ее от заводской команды. С тех пор нянчил ее не хуже, чем Арина Родионовна маленького Сашу Пушкина.

Поговаривали, что в отсутствие посторонних, боцман беседовал с субмариной, делился с ней своими семейными новостями, предостерегал от возможных неприятностей.

Весь экипаж, включая командира, он причислял к пассажирам, которые пришли на лодку ненадолго, а потому и любить ее всей душой не способны. Исключением мог быть только механик, еще лейтенантом начинавший на ней службу вместе с Максимом.

В его суждениях была доля справедливости. Специфика службы на атомоходе предполагала частую смену всех категорий личного состава. Офицеры, прослужив лет пять, уходили с повышением на другие лодки или в штабы, мичманы – по окончанию контракта или увольнялись в запас, или шли в другие экипажи. Матросы, срок службы которых ограничивался тремя годами, на лодке больше двух с половиной лет не задерживались.

   В том, что корабль старел, а вместе с этим уходила и его молодость, Максим винил всех «временщиков» и их бездушное отношение к его детищу.

Как политработник, Петр Иванович понимал чудаковатые выходки боцмана и даже сочувствовал ему, но тут обида взяла верх. Будто кнутом хлестнули его слова, сильнее физической боли.

…Покачиваясь на носилках, которые легли на курс к плавучему госпиталю, Петр Иванович имел возможность беспрепятственно и вдоволь любоваться небом юга. Однако, романтической приподнятости уже не испытывал. Отвлекала боль во всем теле и последствия душевного ранения от язвительной фразы Литвинчука.

На госпитальном судне, где разместили «лунатика», обстановка выгодно отличается от казарменной – радуют глаз симпатичные сестрички, ласкает кожу прохладное дыхание кондиционеров и свежее белье. Тем более, что по заключению врачей, Петр Иванович отделался, можно сказать, легко – переломом четырех ребер, несколькими ушибами и множеством ссадин. Верно мама постоянно твердила: «Ты, Петенька, в рубашке родился».

Однако, обида на боцмана не проходила. Нет-нет, да и всплывут его слова, снова и снова нарушая душевное равновесие. Даже легкий флирт с дамским медперсоналом не отвлекал.

На третьи сутки лечения, в первой половине дня, шум, необычный для плавучего госпиталя, насторожил Петра Ивановича. Вот он ближе, ближе. Наконец, дверь лазарета распахнулась, и внесли носилки внушительных размеров с телом …Максима Литвинчука.

Его, обычно цветущее, обветренное лицо было бледным. Усы, как будто нарисованы углем плохим гримером, выглядели неестественно. Глаза боцмана закрыты, большие узловатые руки безвольно вытянуты вдоль туловища. На фоне белой простыни особенно резко выделяются натруженные ладони, все в мозолях с множеством свежих и заживающих царапин, следами ржавчины и краски, въевшимися в кожу. Непрерывный стон пострадавшего больше походил на рычание медведя.

Уложили медики Литвинчука на койку. Со слов дежурного врача Петр Иванович понял, что случилось. Толстый металлический трос решили укоротить, чтобы удобнее заводить швартовые концы. Огромное зубило, применявшееся в качестве основного инструмента, после удара кувалдой  выскользнуло из рук боцмана и начисто обрубило ему вместе с частью сапога большой палец на правой ступне.

Как будто бес дернул за язык Петра Ивановича.

— Технику безопасности соблюдать надо! – строго резюмировал он диагноз,  услышанный от доктора.

Сказал и тут же пожалел. Но слово – не воробей. Уже не поймать его.

Рычание Литвинчука перестало сотрясать переборки лазарета. Его густые ресницы дрогнули, сквозь стиснутые зубы послышалось слабое:

— Злопамятный…Вы…человек, Петр Иванович.

Постигшее обоих несчастье не примирило. Враждебное молчание затянулось на неопределенное время. За два дня «враги» не проронили ни слова, не замечая друг друга.

Отчуждение достигло такой степени, что каждый слушал в буквальном смысле свою музыку – только со своего магнитофона. Приобретены они в числе других, по меткому выражению моряков, «колониальных товаров» здесь, во Вьетнаме. На родине такими не обзавестись.

Петру Ивановичу посчастливилось купить стереофонический «Шарп», боцману достался аппарат поскромнее, соответственно размеру денежного довольствия. В обнимку с чужеземными электронными обновками они, порой, и засыпали.

Как-то раз, после обеда, Литвинчук, расположив магнитофон на своей широкой груди, прикрыв веки, задумался под легкую мелодию. Расслабившись под воздействием успокоительных препаратов, которыми его щедро потчевали медики, разомлев от еды и музыки, не заметил, как и сон подкрался. Магнитофон же потихоньку, в ритм сладкому посапыванию Максима полз, полз по его грудной клетке и …грохнулся о палубу.

Зарубежное микросхемное чудо не выдержало  соприкосновения с чуждым, грубым металлом советского судна – рассыпалось на множество отдельных частей. Жалко было смотреть на проснувшегося боцмана. На его глаза навернулись слезы. Подарок, предназначавшийся сынишке, валялся на палубе в виде жалкой кучки обломков пластмассы и электронных внутренностей. Товарный вид его был безвозвратно утрачен.

Ближе к вечеру перенесенное нервное потрясение ухудшило состояние незадачливого пациента. Резко подскочила температура, а на раненой ноге, выше ступни появилось красноватые пятна. Все симптомы приближающегося кризиса были налицо.

Петр Иванович разволновался и приуныл. Он опосредованно чувствовал за собой вину за случившееся. Начал верить в наличие у себя некоторых экстрасенсорных способностей. Ему казалось, не подумай он плохо о боцмане в тот злополучный час – не случилось бы с ним несчастье.

В моральных терзаниях извелся Петр Иванович совсем. Даже в весе потерял килограмма три. Под его большими, почти навыкате, глазами  появились темные круги. Нос, и без того немаленький, еще больше вытянулся и заострился, резче обозначились скулы.

Сосредоточенно сошедшиеся на переносице густые, черные брови и вздутые на висках вены свидетельствовали об интенсивной, лихорадочной работе содержимого черепной коробки.  Взгляд его упал на роскошный «Шарп». Решение пришло неожиданно. Петр Иванович подхватил магнитофон за сверкающую никелем ручку и подошел к койке боцмана.

 — Максим Захарыч, я тут… это…. Короче, думаю, мальцу твоему понравится. – волнуясь,  выдавил Петр Иванович.

Сказал и поставил на часто вздымавшуюся грудь «врага» свой новенький «Шарп». Дрогнули ресницы  боцмана, но глаза не открыл. Взял в свою пылающую ладонь руку Петра Ивановича и, попридержав, слабо пожал ее.

Наутро боцману стало легче. То ли от усилий докторов, то ли заключение мирового соглашения так сказалось на состоянии больного. Известно же, что плохой мир лучше хорошей ссоры.

Максим Литвинчук быстро шел на поправку.

А Петр Иванович окончательно уверовал в  собственные сверхъестественные возможности. И теперь, чтобы упаси Господи, непроизвольно не навредить людям своей «парапсихологией», старается не только не говорить, но и не думать о них плохо.

Островной Демьян

октябрь – декабрь 2003 года